Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

Но Чуньмэй медлила. Она в шутку дала ему шлепка, а потом запустила руку в коробку, вынула два ореха и протянула их Цзинцзи.

– Пошутить надо мной захотела? – взяв орехи, спросил он. – Думаешь, не разгрызу?

Он враз расколол зубами оба ореха и закусил ими вино.

– Вот что значит молодые зубы! – воскликнула матушка Пань. – А мне, старухе, что потверже попадется, никак не прожуешь.

– А я разве что камень с гусиное яйцо не раскушу или бычьи рога, – засмеялся Цзинцзи.

Цзиньлянь заметила опустевшую чару и велела Чуньмэй снова налить вино.

– Первую за меня пил, – говорила она, – а чем же хуже меня твоя бабушка и матушка Шестая? Выпьешь три чарки, тогда и отпущу.

– Матушка, сжальтесь над сыном своим! – взмолился Цзинцзи. – Не могу я больше, правду говорю. И от одной-то, чего доброго, побагровеешь, батюшка отругает.

– А ты батюшку испугался? – удивилась Цзиньлянь. – Вот уж не думала! А куда ушел батюшка?

– После обеда батюшка был в гостях у помощника станционного смотрителя У, а сейчас он напротив, смотрит, как идет уборка в бывшем доме Цяо.

– Да, Цяо, кажется, вчера переезжали? – вспомнила Цзиньлянь. – Что же мы им чаш не послали?

– Как не послали? Сегодня утром отправили, – сказал Цзинцзи.

– А куда они переехали? – спросила Пинъэр.

– На Большую Восточную улицу, – ответил Цзинцзи. – За тысячу двести лянов особняк купили – огромный, почти как наш. Семь комнат по улице и пять построек вглубь.

Пока шел разговор, Цзинцзи зажал нос, осушил чару и, взглянув на отвлекшуюся от разговора Цзиньлянь, схватил одежду и бросился наутек.

– Матушка, смотрите – зятюшка ключ забыл, – сказала Инчунь.

Цзиньлянь взяла у нее ключ и положила под себя на сиденье.

– Пусть поищет! – говорила она Пинъэр. – А придет, не говорите. Я его подразню немножко.

– Да отдай ты ему, дочка! – сказала матушка Пань. – К чему такие шутки?

Цзинцзи вбежал в лавку, сунулся в рукав – ключ исчез. Он бросился к Пинъэр и стал разыскивать пропажу.

– Кому нужен твой ключ?! – воскликнула Цзиньлянь. – Сам положит неизвестно где, а потом спрашивает!

– Я его что-то здесь не видала, – сказала Чуньмэй. – Может, в тереме оставил?

– Да нет, помню, он у меня с собой был, – отозвался Цзинцзи.

– Ах ты, сынок! – начала Цзиньлянь. – Не знаешь, не ведаешь: то ли дома, то ли нет. Кто ж это у тебя так память отбил, а? Впрочем, вон ты зад-то какой отрастил! Там, должно быть, весь твой рассудок разместился.

– Но что ж делать? Люди ведь за одеждой пришли, – сокрушался Цзинцзи. – И батюшки нет. Придется слесаря звать, замок в тереме ломать.

Ли Пинъэр не выдержала и рассмеялась.

– У вас ключ, матушка? – обратился к ней Цзинцзи. – Отдайте, прошу вас.

– Чего тут смешного, сестрица! – вмешалась Цзиньлянь. – Можно подумать, что мы и в самом деле нашли его ключи.

Расстроенный Цзинцзи метался по комнате, как осел, крутящий мельничный жернов. Взглянув в сторону Цзиньлянь, он вдруг заметил торчащий из-под нее шнурок от ключа.

– А это что? – воскликнул он и протянул руку, но Цзиньлянь поспешно спрятала ключ в рукав.

– Как он мог ко мне попасть? – наиграно удивилась она.

Цзинцзи пришел в отчаяние и напоминал цыпленка, который протягивает ноги еще до того, как над ним занесут нож.

– Ты, говорят, хорошо поешь? – сказала Цзиньлянь. – Приказчиков в лавке услаждаешь, а нас не хочешь? Споешь своей бабушке и матушке Шестой четыре новых песни, тогда ключ получишь, а откажешься, хоть на белую пагоду вспрыгни, все равно не дам.

– Вы, матушка, готовы у человека все нутро вывернуть, – говорил Цзинцзи. – Кто же вам сказал, что я песни пою?

– Ах, ты опять будешь зубы заговаривать?! – набросилась на него Цзиньлянь. – По-твоему, в Нанкине Шэнь Миллионщик припеваючи живет, а в Пекине дерево сохнет-гниет, да? А ведь как за деревом тень, так за человеком слава.

– Ладно уж, спою, не погибать же в самом деле! – согласился выведенный из себя Цзинцзи. – Когда с ножом к горлу лезут, целую сотню споешь.

– Ах ты, болтун, чтоб тебе ни дна, ни покрышки! – заругалась Цзиньлянь и наполнила всем чарки. – Вот выпей и стыд потеряешь, петь будет ловчее.

– Нет уж, лучше спою, а потом выпью, – отозвался Цзинцзи. – Я спою о цветах и плодах на мотив «Овечка с горного склона»:

В саду первый раз повстречала тебя я,В цветущих деревьях весеннего рая.Среди абрикосов желанных сгорая,Нефритовой сливой[486] тебя приняла я.Но люди судачили: пьешь ты, гуляешь;Как шмель в цветнике изумрудном[487] порхаешь,И слезы помчались солёным потоком,О скудном душой и тигрино жестоком.Вдогонку послала двух персиков-слуг,Но ты под хурмою – тебе недосуг.Забыл ты меня, и напрасны старанья,Краснел хохолок журавля от страданья.[488]Обрезала пряди, плакучая ива.«Рехнулась совсем!», – ты заметил глумливо.Бесстыжий развратник! Насильник-гурман!Тебе не забуду я подлый обман.На высохших ветках тоскливо молила:Да будет мне домом сырая могила.Промчались три осени. Мне интересноК кому ты теперь прижимаешься тесно.

И далее:

За ширмой из пятнистого бамбука[489]Стоит твоя забытая подруга,Как хризантема пышная в цвету.Поют беспечно птицы на лету…Вдруг… двум сорокам[490] верить ли с испуга?Ужели гость желанный с юга.Послала я форзицию[491] любви.Найти тебя, мой херувим,Пришел ли ты, еще страшусь поверить,Вот дереза[492] приветствует у двери,Мне нарядиться не успеть теперь,И, сжавши розу, я открыла дверь.Слюны моей сирени ароматы,На шпильках – разноцветные агаты,Хуннян-цветок[493] тебя, не торопясь,Ввела в опочивальню, юный князь.В игре под персиком янтарным,Тебе цветком я буду парным.[494]Кувшинкой золотой в рукеПод лотосом на стебельке.[495]Как яростно стремились мы друг к другу!Зачем же астру, жалкую прислугу,Послал цветок граната передать[496]И к розам на кусту[497] прилип опять?

Цзинцзи кончил петь и опять стал просить у Цзиньлянь ключ:

– Матушка, отдайте ключ. Приказчики, наверно, заждались, и батюшка того и гляди пожалует.

– Ишь, какой хороший! – отвечала Цзиньлянь. – Ловко у тебя язык подвешен. Вот обожди, пусть только батюшка спросит, скажу: напивается, мол, неизвестно где, и ключи теряет, а потом у меня в комнате ищет.

– Ну что вы! – взмолился Цэинцзи. – Вам бы, матушка, только палачом-мучителем служить.

– Да отдай ты ему! – уговаривали Цзиньлянь матушка Пань и Пинъэр.

– Скажи спасибо бабушке с матушкой, – наконец вроде бы согласилась Цзиньлянь, – а то заставила бы тебя петь до самого заката. Наговорил с три короба: сто, мол, спою, двести, а сам две пропел и крылья расправил. Только улететь тебе не придется.

– Про запас есть у меня две песенки, дорогого стоят, – проговорил Цзинцзи, – на мотив «Овечки с горного склона». Могу в знак моего сыновнего послушания усладить ваш слух, матушка.

И он запел:

Уж месяц слезами умыта.Брат милый, когда ты придешь?Тобой, золотым позабыта,Цена мне теперь – медный грош.Меня неразорванной девкойТы взял, необузданный зверь,Теперь, возгордившись, с издёвкойПрезрел мою жалкую дверь.Не выкупил тело из клетки,Отбросил под звон медяков.Мне мамкиной алчущей плёткиНе сбросить постыдных оков.Вновь путь освещаю полночныйВ надежде потешным огнем.Напрасно – мой ангел порочныйНе вспомнит ни ночью, ни днем.Увяла, осунулась с горя,И губы искусаны в кровь,И эхо, без устали вторя,Всё кличет тебя вновь и вновь.А сластолюбивая ведьмаТоргуется мной задарма.Дырявых монеток плети[498]Ее набивают карман.

И далее:

Сестрица быть хотела знатной,Одеть себя в парчу и злато,А я влюбился сгорячаИ ей молился при свечах.Вновь душу мне не заморочишь?С мамашкой алчною уймись!Легка, как вязовый листочек,Бездушна, как сухая кисть.Тебя, как старую монету,Всяк норовит скорее сбыть –Сплошная дырка – тела нету,Тебе бы палку раздобыть!Злословя сальными губами,Твой зад раздели догола,В ущельях тискают, капают, —Кому себя ты раздала!Любимая, тебя завертятИ в глину липкую сотрут.Тебе теперь до самой смертиНе отыскать любви приют.Мне, злату яркому, негожеМешаться с комом нечистот –Он блеск мой мигом уничтожит,И ценность тут же упадет.

Цзинцзи умолк. Цзиньлянь хотела было попросить Чуньмэй наполнить ему чару, но тут появилась Юэнян. Заметив на каменной террасе кормилицу Жуи с Гуаньгэ на руках, она обратилась к ней с укором: