Мятежный дом - Ольга Чигиринская

И спаянный обменом ваших колец;

Причем обряд святого договора

Свидетельством моим скреплен как должно.

– разве люди так разговаривают? Это стихи.

Гемы переглянулись.

– Мы должны будем говорить стихи? – Гамба выглядел не просто озадаченным – напуганным.

– Иногда, – пояснил Торвальд. – Давайте, попробуйте. Скажите:

Мне нравится твой облик, капитан;

Хотя природа под наружным блеском

Подчас скрывает гниль, но про тебя

Мне думать хочется, что нрав твой сходен

С твоим открытым, славным внешним видом,

Прошу тебя, – я щедро заплачу, -

Не разглашай, кто я, и помоги мне

Переодеться так, чтоб было кстати.

– Все вместе? – удивился Умник.

– Нет, конечно же. По очереди. Я буду подсказывать.

Умник вытянулся по струнке, как гемы обычно тянулись перед людьми-господами или старшинами, и пробарабанил весь отрывок так, что ни Торвальду, ни Стейну ни разу не пришлось подсказывать.

– Ты запомнил все с первого раза? Со слуха? – удивился Торвальд.

– Они изумительно памятливы и обучаемы, – сказал Бадрис.

– Вы все запомнили? – спросил капитан.

Пять одинаковых голов слаженно кивнули.

– Это… поразительно, – Тор присел на стол. – Но затвердить роль наизусть – это еще не всё. Нужно ещё и войти в неё. Нужно как бы стать этой девушкой. Представить себя на её месте – она одна в чужой стране, ей совсем некуда пойти, и вот она решается на обман…

– Она, наверное, очень нехорошая девушка, – покачал головой Черпак.

– Нет, – удивился Стейн. – С чего ты взял?

– Я прошу прощения, – Дику и Стейну пришлось пресечь новую попытку Черпака повалиться Торвальду в ноги. – Но хорошая девушка не стала бы обманывать. Обман – грех. Разве не так?

– Конечно, грех, – согласился Торвальд. – Только, видишь ли… извини, я всё время вас путаю – как тебя зовут?

– Вообще-то Черпак. Но после Рождества будут звать Клаус.

– Видишь ли, Клаус, мир бывает настолько уродливым и страшным, что ложь остается самым маленьким из грехов. Бывают ситуации, когда нужно выбирать между плохим и плохим поступком. Поэтому Виола – вовсе не плохая девушка. Хотя, конечно, в те времена многие сказали бы, что она очень плохая. Но не потому, что она обманула герцога, чтобы поступить к нему на службу. А потому, что она оделась в мужское платье.

– А зачем она это сделала, сэр? – спросил Дик. – Я этого сам не мог понять, а спросить было неловко. Разве герцог не взял бы женщину на службу играть музыку?

– Нет, Ран, – покачал головой Торвальд. – Не взял бы. Я же сказал, общество бывает очень уродливым. Во времена, когда писал Шекспир, женщина не могла поступить на службу к мужчине музыканткой. Её тут же стали бы считать его любовницей, да и он мог бы потребовать от нее вступить с ним в связь. Одинокая женщина в чужой стране без денег богатых покровителей могла бы рассчитывать только на заработок проститутки.

Торвальд задумчиво повертел патрон с Шекспиром в пальцах.

– Знаете, это даже хорошо. Это заставляет нас задуматься, и это особенно хорошо. Ран, ты гений, – соскочив со стола, Торвальд взял Черпака за плечи. – Клаус, попробуй сказать сейчас эти слова так, как сказала бы девушка, которой очень стыдно идти на обман и просить об этом друга, но у нее нет, понимаешь, совсем нет никакого другого выхода.

– Мне… нравится твой облик, капитан… – чуть запнувшись, выговорил Черпак.

– Не совсем так. Понимаешь, она ведь очень плохо его знает. Только по лицу и может о нем судить – хороший он человек ли нет. И ей страшно, что она ошибется. Что там, внутри, – Торвальд похлопал себя по груди, – окажется гниль, и тогда ей конец. Попробуй ещё раз.

Черпак еще раз произнес отрывок из монолога – и все признали: Виола в труппе есть, и прекрасная Виола. Когда юный гем немного разыгрался, он изобразил даже несколько характерных черт, которые выдают в женщине, играющей мужчину, принадлежность к слабому полу.

А вот с Себастьяном вышли затруднения. Никто из гемов не смог изобразить должного уровня агрессии, а уж ударить, даже не всерьез, человека по лицу… Дик предупреждал, что гему может стать от этого плохо – но Гамба все же рискнул, и…

– Незадача вышла, – констатировал Стейн. – Ну что ж… Младший матрос Огаи, придется вам оставаться Себастьяном.

– Но как… – Дик запнулся. – Мы же непохожи! Как мы сможем сыграть близнецов?

Крейнер похлопал его по плечу.

– Театр, юноша, – это искусство условности.

– Но как люди поймут в чем дело, когда ты… то есть, Оливия… начнешь ко мне приставать?

– Ран, – губы Холмберга неудержимо разъезжались в улыбке, – люди всё поймут, потому что… как бы это тебе сказать… знают пьесу. Очень хорошо знают.

– Но тогда… какой смысл во всем этом? Получается, мы рассказываем людям историю, которую они знают и без нас?

– Друг мой, – сказал Крейнер. – Разве тебе не доводилось перечитывать любимые книги?

– Главное – не то, что мы пересказываем старые шутки, – поддержал Крейнер. – А то, как мы сами колбасимся при этом.

* * *

Театральные репетиции внесли в жизнь экипажа порцию свежего воздуха. Даже те, кто не был занят в ролях, стремились как-то поучаствовать: кто делал костюмы, кто выдумывал декорации (Дик в жизни не подумал бы, что можно сделать с пищевыми контейнерами и светоотражающей пленкой), кто готовил музыкальное сопровождение, остальные же просто заглядывали на репетиции и обсуждали между собой работу актеров.

Единственным исключением оставался адмирал Вальне – и все знали, почему: занятый в роли Мальволио Лукас Лихтенберг так здорово копировал его акцент и манеру держаться, что никто при виде Вальне не мог удержаться от улыбки.

Дик был единственным исключением. К Вальне он испытывал такую свербящую неприязнь, что даже смеяться над ним не мог. И чем дальше, тем больше эта неприязнь усиливалась.

Дело в том, что Вальне продолжал таскаться к гемам, и авторитет его при этом рос, как встречные айсберги по мере продвижения навеги на юг. Вальне был старше Дика, а это в глазах гемов очень много весило. Кроме того, Вальне мог подкрепить свои слова ссылкой на тот или иной авторитет, и Дику часто нечего было сказать по этому поводу.

Ему постоянно приходилось возражать, очно или заочно – а его любимые святые, как назло, были скорее людьми дела, нежели людьми слова. Да и жили они в основном в то время, которое Вальне называл «либеральным вырождением». Дик впервые в жизни видел человека, произносящего слово «свобода» как ругательство.

Богословие у господина Вальне было тоже каким-то странным. Если бы Дик по несчастью родился в Вавилоне и встретил Вальне как проповедника, он никогда не уверовал бы во Христа, послушав Вальне. Он бы с ужасом шарахнулся от Бога, который настолько ненавидит свое творение, что только и думает, как бы кого запихать в ад.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});