Тревожное лето - Виктор Дудко

 

Коммунары, изнывая от жары, прятались под кронами деревьев в начале поля. Дотлевал костер, из шалаша торчали обутые в ичиги ноги, длинные и тонкие, по которым Захар узнал бригадира Силантия Кирсанова. Над шалашом висел лист бумаги с каким-то рисунком. Захар подошел. Кто-то ловко изобразил Кирсанова с дубиной в руке, а вокруг прыгали фазаны. И стихи крупно: «Есть у нас бригадир товарищ Кирсанов. Хорошо работу знает только на фазанов». У бригадира свирепое и комичное выражение лица. Соломаха засмеялся. К нему подошли Лаврентий Шкода и Игнат Самохатка. Первый — лучший косарь, парень лет двадцати пяти, а второй — тоже косарь, но сгорбленный и худой, с вытянутым лицом.

— Это его так Гараська Пузаков, — пояснил Самохатка.

Шкода поддержал:

— И правильно. Так ему и надо!

Кирсанов протяжно храпел. Захар спросил:

— Сколь убрали?

Самохатка потер ладонью живот, морщась.

— Гектара два, почитай, выскребли.

— Больше. — Лаврентий выудил замусоленную тетрадку, пошептал. — Ежели с клином у ключа, то будет в аккурат еще двадцать четыре десятины.

— А где Матрена?

— По ягоду подалась. Говорит, пока пекло, соберу, да чой-то запозднилась.

Захар сел на лавку. Завидев председателя, коммунары потянулись к нему. В кустах отбивались от слепней лошади.

«И чего ее нечистый понес за ягодами. Дома нету их, что ли?» Захару хотелось повидать жену.

— С кем пошла? — поинтересовался он.

— Одна, кажись, — ответил Терентий Дубовец.

Захар нахмурился.

— Раз и навсегда предупреждаю. Сколь говорено, по одному в лес не ходить. Попугай я вам, что ли?

— А можа, надо! — подала голос Дунька Мартасихина, разбитная и некрасивая девка. — Чо ж, я Самохатку с собой потяну?

Мужики заржали. Самохатка, морщась, потер ладонью живот.

— Постыдилась бы, дура.

— А можа, Шкоду? — не унималась Дунька, вызывающе выпячивая грудь. — Я вдругорядь обязательно, как приспичит, двух возьму.

Самохатка истово сплюнул и покачал головой.

— Во глупа баба.

Захар, стараясь скрыть свое беспокойство, сердито потребовал растолкать Кирсанова. Тот нехотя поднялся и принялся зевать,

— Вон какая хмара течет, — указал Захар на сопку. — Седни не управимся с валками, завтра будем локти кусать.

Дорога на Мухачино. Август 1927 г.

Один раз Теткин уже побывал в Мухачино, это было ранней весной, и еле выбрался оттуда. Верстах в десяти от деревни раскинулась болотистая долина, с которой крестьяне снимали густые и сочные травы на зимний корм скоту, если не мешал разлив Черемшанки. А река в этом месте делала крутой изгиб и уносила свои буйные по весне и осени воды на юг, в межгорье, и через десятки верст вливалась в море. В период дождей Черемшанка взбухала, мутнела и заливала низины, подымая на своей могучей спине копны и стога сена, те, что не успели вывезти. Прошлой весной до Мухачино Теткин, Телегин и еще двое бойцов из ЧОНа добрались без особого труда. Назад возвращались с хлебным обозом. Нельзя сказать, чтоб с охотой, но и без особого энтузиазма в Мухачино загрузили подводы. Телегин все торопил, зная нрав Черемшанки, и не ошибся. Обоз попал под проливной дождь и застрял посреди долины, утонув по самые ступицы. А вода прибывала. И чтобы не пропал хлеб, пришлось возвращаться Телегину в Мухачино и мобилизовать крестьян на спасение обоза. Ленька с нервным ознобом вспоминал, как выступал перед мухачинцами, взывая к их совести, и как над ним в открытую смеялись. Телегин кричал в ответ о мировой революции, а в него летели конские ковяхи, и он плакал на виду у всех, но слезы его смешивались с водой, потому никого они не трогали.

Если бы не Голяков, пропал бы хлеб. Он первым вызвался оказать помощь продотрядовцам, следом за ним потянулись и другие. С грехом пополам обоз вытащили на сухомень, и всю неделю продотряду пришлось ждать спада воды.

Да лучше бы обоз и не спасали. На седьмые сутки ожидания по нему ударила банда. Вода к этому времени спала, и наутро продотряд собирался форсировать полуметровый слой ила, чтобы выбраться из западни. Бандиты очередью из ручного пулемета прошили обоз от хвоста к голове, убили чоновца Симаху и легко ранили Телегина. Вынудив продотрядовцев отступить в тайгу, они распороли мешки с пшеницей и житом и высыпали зерно в грязь, затоптав его...

Телегин скрипел зубами, обещая вывести на чистую воду куркулей. Через неделю по прибытии в Черемшаны явился Левон Голяков и положил перед Шершавовым список пятерых мухачинцев, по его мнению участвовавших в нападении на обоз. Не верить Голякову Шершавов не мог, потому как Голяков являлся одним из активнейших партизан. Этих пятерых взяли, разбирался с ними Шершавов лично и признал всех пятерых невиновными и отпустил домой, а на Голякова заимел подозрение как на яростного врага Советской власти. Был ли и вправду Голяков врагом, или же Шершавов не до конца разобрался в этой истории, трудно сказать, но с тех пор Голяков вышел у него из доверия, и когда составлял для ГПУ сводку происшествий, вписал в нее Голякова и все то, что о нем думал.

...За Новыми Черемшанами Теткин влез на выгнутую дугой мосластую спину Хроськи и, подгоняя ее пятками, затрусил по мягкой, заросшей подорожником дороге. В полдень Ленька сделал привал, сполз с уставшей Хроськи и чуть не упал. Ноги не держали, а ягодицы горели, как будто Леньку сняли со сковородки. Кое-как размявшись, он почувствовал голод и вспомнил, что ничего с собой не взял. Со стоном вытянулся под разлапистым дубом, предварительно наглотавшись до боли в горле воды из звонкого ключа, и снял с кобылы уздечку. Гудели пчелы, кружась над медуницей, пахло, прошлогодним сопревшим листом и грибами ильмаками. Солнечные лучи с трудом продирались сквозь густые кроны таежных великанов и вонзались острыми шпагами в мягкий как перина наст. Ленька блаженствовал, раскинув по-богатырски ноги. Кешкин браунинг засунул под рубаху, за брючный ремень, — для удобства.

Тайга жила своей особой жизнью: где-то в сопках одиноко куковала кукушка, звенел ручей, истекали янтарной смолой кедры, увешанные шишками, как сережками, стучал деловито дятел. Незаметно Ленька уснул, и приснился ему сон, будто Карпухин говорил: «Спасибо тебе, товарищ Леонид Ефимович Теткин, за верную службу в рядах советских отважных чекистов. Вот тебе билет до самой нашей дорогой столицы — Москвы. Придешь — и прямо к Климу Ворошилову. Так, мол, и так, послал меня Карпухин на кремлевские курсы красных командиров...» И вдруг откуда-то появился Шершавов. «Плохой он чекист, — сказал Шершавов, — в Мухачино отказался идти, да еще и Хроську потерял, подлец. Знатная была кобыла. Строевой конь, резвый и боевой». — «Так вот ты какой, — страшными пустыми глазами Карпухин заглянул в глаза Леньке, — строевого коня загубил...» От обиды и страха Теткин проснулся с сильно бьющимся сердцем и долго приходил в себя, озираясь. До слуха его донесся невнятный говор: