Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

на улицу и, недоумённо глянув сначала на Баллюзена, затем на хорунжего, перевёл взгляд на Татаринова: что это значит? Не успел тот ответить, как, печатая шаг, к Игнатьеву приблизился Баллюзен.

— Ваше превосходительство! — с радостной торжественностью в голосе, вскинул он руку к козырьку. — Личный состав русской военной миссии в Китае для выезда на место сражения под Чанцзяванем построен! Командир соединения гвардии капитан конной артиллерии Баллюзен.

Игнатьев не смог сдержать улыбки: подольстились. — Здравствуйте, орлы! — с невольным воодушевлением обратился он к офицерам и казакам конвоя, видя их сияющие удалью и озорством глаза.

— Здра-а жела-а ва-превосходительство-о! — зычным горловым раскатом отозвались казаки, и глаза их ещё больше засияли.

Через полчаса Игнатьев выехал "в поля". С ним отправились капитан Баллюзен, прапорщик Шимкович, драгоман Татаринов и семеро казаков под командой хорунжего. Другие остались при посольстве в подчинении Вульфа.

— Хочу жить у моря под ласковым небом, — проворчал тот вслед порысившей кавалькаде и тут же завалился спать. Караульные казаки заняли свои посты.

На выезде из Тунжчоу Николай заметил сидевшую у дороги нищенку с грязными, всклокоченными волосами, латавшую одежду проходившим мимо путникам. Возле неё стояла ивовая корзина, из неё выглядывал заплаканный мальчонка, сосал палец. Игнатьев придержал коня, порылся у себя в кармане, и высыпал в подол китаянки денежную мелочь.

— Интересно, сколько ей лет? — натягивая поводья и слегка осаживая коня, поинтересовался он вслух, и Татаринов перевёл его вопрос.

Старуха что-то сдавленно проговорила и утёрла глаза рукавом.

— Двадцать восемь, — смутившись, сказал драгоман. — Её мужа закололи штыком, дом сожгли, имущество разграбили. Муж не был солдатом, он был калекой, а калек в армию не призывали, его убили свои же китайцы — наёмники.

— Двадцать восемь? — не поверил Николай. — Считай, моя ровесница ...

— Её состарили не годы, — мрачно отозвался Татаринов. — Горе.

Игнатьев тронул коня. Грязно-всклокоченные волосы ещё довольно молодой китаянки красноречиво свидетельствовали о крайней нужде и сиротстве, о загубленности её жизни. Она была загнана войной на задворки беспросветной судьбы, усажена прямо на землю у дороги — протягивать в мольбе свои озябшие, готовые к любой работе руки... За горстку варёной чумизы, прелого проса... Ей надо было накормить ребёнка, удержать в его расширенных страданием глазах свет лучшей доли, иной жизни.

По дороге, пришпорив коней, они нагнали старика, толкавшего перед собой кособокую тачку. Её единственное колесо заливисто визжало.

Старик возил на мыловарню падаль.

После сражения, объяснил он Татаринову, приходилось вылавливать из канала трупы и стаскивать их в общую могилу. Ходил он и в поля, но потом перестали платить. Старик ни о чём не просил, но казаки сочли нужным угостить старика табаком.

— Бери, бери…

— Не обедняем.

Тот почтительно прижал рук к груди. Степенно поклонился и покатил свою замызганную тачку по земле, в которой были похоронены его неведомые предки, дальняя и ближняя родня, быть может, и его жена, кто-то из внуков. Зашагал по сырой глине, в которую он сам готов был лечь костьми хоть завтра — он устал от жизни, от её тревог и неурядиц, от страшной и подлой войны, докатившейся и до его селенья. Полуголодная, трижды обворованная и постоянно унижаемая жизнь простого бедного крестьянина была ему невмоготу. Он сам в этом признался. Столичные министры-подлецы, провинциальные мздоимцы, казнокрады всех мастей набивали карманы золотом и серебром, с воровской оглядкой переплавляли их в слитки, зарывали в землю, замуровывали в стены, прятали в сухих колодцах, в лесных дебрях. Приберегали впрок, на чёрный день, к которому готовились, и на который, кажется, молились, ждали его скорого прихода с величайшим нетерпением, чтоб оправдаться перед своей совестью за лютую алчность и скаредность, жестокость и убийственное вероломство. Кто помешан на деньгах и власти, тот предательство считает делом чести, а воровство — священнодействием.

— Не страна, а живодёрня, — возмущённо сказал Баллюзен, подъезжая на своём коне к Игнатьеву. — Мне кажется, китайцы очень быстро устают от жизни.

— Это оттого, что они рано женятся, — ответил Татаринов.

— Я думаю, — сказал Николай, — причина кроется в чём-то ином.

Генерал Хоуп Грант говорил, что индусы женятся в двенадцать лет, а девочек выдают замуж с восьми, но они оптимистичнее китайцев и не считают смерть самым счастливым событием в человеческой судьбе.

— В Индии климат другой, — усмехнулся Татаринов. — Другой состав крови.

— Но Будда-то у них один, — заметил Баллюзен.

— Сказали, — хмыкнул драгоман. — Будда один, да только китайцы на всё смотрят со своей колокольни.

— Или со своего "дракона драконов", — задумчиво сказал Игнатьев. — Смотрят на мир глазами фантастического чудища.

— И глазами Конфуция, — робко добавил Шимкович.

— Одним словом, идолопоклонники, — заключил Баллюзен.

Кони шли рядом, потряхивали гривами.

В укороченных стволах казачьих карабинов протяжно гудел ветер.

— Теперь им англичане вставят фитиля! — цвиркнул слюной Курихин. — Узнают маньчжуры, где раки зимуют! — В его разъеложенных ножнах подрагивала шашка.

— Это ещё баушка надвое сказала, — чмыхнул и потеребил нос Шарпанов, — ты разе не знашь, как на войне? Хрен разберёшь.

Они проехали мимо взъерошенного ветром стога сена, и хозяйственный Савельев вскинул в его сторону нагайку:

— Вишь, подопрел, надо прибрать.

Стрижеусов крутнулся в седле.

— Опосля.

Пахло тиной, камышовой прелью, свекольной ботвой.

Впереди со свистом пронеслись дикие утки.

— Эх, — с досадою привстал на стременах и проводил их цепким взглядом Шарпанов. — Так бы щас и ущипнул... с винтаря.

— Энто в камышах надыть засесть, — тоном знатока сказал Савельев. — На болотах.

— Слышь, Семён, — подогнал плетью свою лошадь Бутромеев, — а Бэйхэ-река откуль текёть?

— А я не местный, — дурашливо скосил глаза Шарпанов и почесал рукоятью нагайки за ухом. — Должно быть, оттель, — он указал на север, где темнел далёкий горный кряж. В той стороне был Пекин. И туда тянулись по дорогам многочисленные беженцы.

— Чу! — настороженно вскинул брови Стрижеусов и привстал в седле. — Вроде, шумят.

Во французских и английских лагерях забили барабаны.

— Построение у них, перед походом, — придержал коня Курихин и посмотрел вдаль из-под руки. — Биноклю бы сейчас.

— Куды ни кинь, повсюду англичане, — собрал в горсть свою рыжую бороду Савельев и насупился. — Всех мастей изо всех волостей.

— От них и нам нескусно.

— Мускорно, ага.

В