Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

нападал, опять же из глубоких философских и юридических оснований, на второго ненавистного врага — общину. Статья так и называлась «Общинное владенье»; заглавный институт разоблачался в нём как основанный на логической ошибке.

Были и более глубокие причины, по которым Фет не стал печатать свои публицистические опусы. Вполне возможно, что он ощущал их несвоевременность. Время, в которое Фет устраивал в Воробьёвке «дворянское гнездо», погружался в тонкости философии Шопенгауэра и сложности перевода его терминологии, подводил логические основания под разоблачение просветительских фикций, было одной из самых ярких и запоминающихся эпох в российской истории. Радикально настроенная молодёжь, создав организацию «Народная воля», перешла к вооружённой террористической борьбе с правительством за ненавистную Фету общину и логически противоречивые и никому не нужные, с его точки зрения, идеалы свободы и равенства. С выстрела Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова и убийства Сергеем Кравчинским шефа жандармов Мезенцова (1878) покушения на крупных правительственных чиновников, а вскоре и на самого императора следовали одно за другим. Общество либо оставалось равнодушным, либо склонялось на сторону отчаянных «семинаристов».

Страхов сообщал Фету 28 октября 1878 года: «Петербург, разумеется, тот же, каким был. Странно сказать, но убийство Мезенцова не сделало почти никакого впечатления в обществе — просто интересный случай и больше ничего». Фет отвечал 31 октября: «Что убийство Мезенцова не произвело действия, понятно. Это-де маленькая заносчивость со стороны честных ревнителей истинно полезного и честного дела. Это немного несвоевременно и только потому так выходит курьёзно. Это-де нисколько не должно мешать честной литературе продолжать своё святое дело разрушения отжившего строя. Это-де нисколько не мешает пьедесталам Некрасова и Щедрина в ущерб ни на что не годных Тютчева, Полонского и т. д. Стоит ли заботиться об украшении дома, назначенного к срытию. Ваше, мол, жилье только временное, а уж мы знаем, как всё устроить»526. За его иронией кроется ощущение бессилия: когда общество либо равнодушно, либо сочувствует или, ещё хуже, потворствует террористам, ни правительство, ни правая публицистика не в силах переломить ситуацию: ни деятельность министра народного просвещения Дмитрия Толстого, ни «диктатура сердца» графа Лорис-Меликова, ни репрессии, ни увещевания не могли повлиять на развитие событий.

Конечно, Фет не был блестящим публицистом, чей голос мог повести читающую публику в противоположном направлении (подобно Каткову, заставившему в 1863 году большую часть общества отвернуться от восставших поляков). Впрочем, тогда на это не был способен никто; России предстояло дойти по пути противостояния радикалов и правительства до того, что какая-то из сторон истечёт кровью.

Уважение к эрудированности Страхова в естественнонаучной и философской сферах перешло у Фета в доверие к его мнению о поэзии. Теперь он посылал другу только что родившиеся стихи, просил честного суждения и внимательно относился к замечаниям. Страхов в ответных письмах по большей части выражал восторг, но мог и предлагать правку, делая это более деликатно, чем прежний «ареопаг». Так, 24 февраля 1879 года в ответе на письмо, в котором Фет послал ему замечательное стихотворение «А. Л. Бржеской» («Далёкий друг, прими мои рыданья...»), Страхов пишет:

«Ваше последнее стихотворение — какая прелесть!

Кто скажет нам?..

И в ночь идёт, и плачет, уходя.

Как это тепло и трогательно! Один знакомый нашёл только, что огонь не может плакать. Тонкое замечание! Посмотрите пунктуацию Ваших стихотворений: я её делал — хорошо ли?»527

Фет отвечал: «Вашу интерпункцию “с болезненным дыханьем, что жизнь и смерть?” нахожу гениальной, а потому правильной. Вам надо издавать поэтов. Это младенцы»528.

Стоило Страхову сделать замечание: «Теперь о Ваших стихах. Твердя их и любуясь ими, я нашёл в них два пятнышка и предлагаю их на Ваше усмотрение. Два раза употреблено слово оный, и два раза глагол хранить...»529, — как Фет отвечал: «Какой Вы милый, толковый и щепетильно аккуратный человек. Замечания Ваши о стихотв[орениях] — на вес золота. Я исправляю так и считаю излишним толковать такому человеку, как Вы, мотивы; вместо “Что в оный день твой светлый” — “Что в звёздный день”... Вместо “храню в груди” — “ношу в груди”»530.

Постепенно Страхов превратился для поэта в своего рода редактора, при этом вносимые с его подачи поправки намного бережнее, гораздо менее бесцеремонны, чем тургеневская правка, и раздражают исследователей творчества Фета существенно меньше. Может быть, даже более важная функция Страхова заключалась не в критике, а в готовности хвалить, выражать радость, которую доставляло ему появление нового стихотворения Фета, поддерживая тем самым уверенность автора в своих творческих силах. Ему поэт мог написать, не боясь услышать в ответ иронию: «Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки»531 (письмо от 27 мая 1879 года).

Кроме того, Страхов был готов выступить своего рода литературным агентом Фета. В отличие от оторвавшегося от литературной среды поэта он вполне сохранил свои журнальные связи и использовал их для публикации фетовских произведений в новых журналах. «...Прибегаю к энергическим мерам и на этой неделе буду продавать драгоценные камни Вашей поэзии»532, — сообщал Страхов в письме от 23 января 1879 года о своём намерении предложить новые стихотворения Фета в только что открывшийся умеренно консервативный журнал «Русская речь», где в критическом отделе подвизался один из тогдашних немногих активных защитников чистого искусства и врагов «мужиковствующих писателей» Евгений Львович Марков. Другим изданием, согласившимся поместить на своих страницах фетовские стихи, стал открывшийся в том же году «тонкий» иллюстрированный еженедельник «Огонёк», где тоже печаталось немало единомышленников Фета. Оба журнала стихи опубликовали. Страхов безоговорочно принимал важные для Фета и давно установленные им правила: ни одного произведения даром (при отсутствии для обратного особых причин или обстоятельств), гонорар — 25 рублей за стихотворение независимо от объёма, — торговался и передавал полученные деньги своему «патрону».

Однако большого заработка лирика Фету не давала. Продолжался период поэтического затишья. В созданных в первые воробьёвские годы стихах — возможно, под влиянием работы над переводом «Мира как воли и представления» — усиливается философская линия в её менее удачном варианте: попытки умствования, создание аллегорически плоских и одновременно тёмных образов. Их можно видеть в стихотворениях «Смерть» и «Никогда», напечатанных в девятом номере «Огонька» за 1879 год, и в опубликованном в 1880-м «Ничтожестве». Так, в первом жизнь уподобляется тонкому льду над океаном-смертью, по которому ходят слепцы, каждый миг рискуя провалиться; смерть подо всем, что они любят