Источник - Айн

— Где мы будем жить поначалу? — спросил он. — У тебя или

у меня?

— У тебя, конечно.

— Я бы предпочел переехать к тебе.

— Нет. Я расстаюсь со своим жильем.

— Вряд ли тебе понравится моя квартира.

— Почему?

— Не знаю. Она не для тебя.

— Она мне понравится.

Минуту они молчали, потом он спросил:

— Как оповестим о нашей женитьбе?

— Как пожелаешь. Оставляю это на твое усмотрение. Темнело, и она включила фары. Навстречу им выскакивали

размытые прямоугольники дорожных знаков, извещая: «Левый поворот», «Перекресток». Вспыхивая внезапными пятнами света на обочине дороги, они, казалось, злорадно ухмылялись, суля опасности.

Они ехали в молчании, но между ними уже не чувствовалось связи, теперь они не шли вместе навстречу беде, беда уже нагрянула, и их смелость отныне ничего не значила.

Он ощутил беспокойство и неуверенность, обычные для него в обществе Доминик Франкон.

Он взглянул на нее вполоборота. Глаза ее были прикованы к дороге. На холодном ветру ее профиль был безмятежно чужд и невыносимо прекрасен. Он видел ее руки в перчатках, крепко держащие руль. Видел ее стройную ногу на педали акселератора, его глаза охватили ее очертания снизу доверху. Взгляд задержался на узком треугольнике тесной серой юбки. Внезапно он осознал, что имеет право думать о том, о чем он думает.

Впервые он полностью, ясно представил себе эту сторону брака и понял, что всегда хотел эту женщину и что это то же чувство, какое могло у него быть к шлюхе, только непреходящее, безнадежное и мстительное. «Моя жена», — впервые подумал он без тени какого бы то ни было уважения. На него нахлынуло желание, такое неистовое, что, будь сейчас лето, он велел бы ей свернуть с дороги и овладел ею.

Он протянул руку и обнял ее за плечи, едва касаясь их пальцами. Она не шевельнулась, не сопротивлялась и не повернулась к нему. Он отнял руку и стал смотреть прямо перед собой.

— Миссис Китинг, — без выражения сказал он, не обращаясь к ней, а просто констатируя факт.

— Миссис Питер Китинг, — откликнулась она.

Когда они остановились перед его домом, он вышел из машины и придержал дверцу открытой для нее, но она осталась сидеть за рулем.

— Спокойной ночи, Питер, — сказала она. — Увидимся завтра. — И добавила, прежде чем выражение его лица озвучилось непристойным ругательством: — Завтра я перевезу вещи к тебе, и тогда мы все обсудим. Все начнется завтра, Питер.

— Куда ты сейчас?

— Мне надо кое-что уладить.

— Но что я скажу людям сегодня?

— Все что хочешь, а можешь ничего.

Она включила мотор и исчезла в дорожном потоке.

Когда в тот же вечер она вошла в комнату Рорка, он встретил ее улыбкой, но не привычной легкой улыбкой, а напряженной улыбкой боли и ожидания.

Он не видел ее после процесса. Она ушла из зала суда, дав показания, и исчезла для него. Он приходил к ней домой, но горничная сказала, что мисс Франкон не может принять его.

Теперь она смотрела на него и улыбалась. В этом взгляде и улыбке впервые отразилось полное приятие, как будто, когда она увидела его, все разрешилось, все вопросы нашли ответ, и ей оставалось только смотреть на него.

Минуту они стояли друг перед другом, и она подумала, что самые прекрасные слова — это те, которых и произносить не надо.

Когда он шевельнулся, она сказала:

— Не надо ничего говорить о суде. Позже.

Он обнял ее, и она прижалась к нему всем телом, чтобы ощутить ширину его груди рядом со своей грудью, длину его ног своими; она как бы лежала на нем, и ступни ее не чувствовали веса — его объятия сделали ее невесомой.

В ту ночь они лежали в кровати, изредка обессиленно проваливаясь в недолгий сон, но и этот сон был столь же мощным актом единения, как и конвульсивное слияние тел.

Утром, когда они оделись, она смотрела, как он ходит по комнате. Ей была видна усталая расслабленность его движений. Она думала о том, что взяла от него, и тяжесть запястий подсказывала ей, что ее сила перелилась теперь в его нервы. Казалось, они обменялись энергией.

Когда он стоял в другом конце комнаты, повернувшись к ней спиной, она позвала его спокойным тихим голосом:

— Рорк.

Он повернулся к ней, словно уже ждал этого и догадывался, что последует.

Она прошла на середину комнаты, как в первый раз, когда здесь появилась, и остановилась, собранно и торжественно, словно перед исполнением священного обряда:

— Я люблю тебя, Рорк. Она сказала это в первый раз.

Реакцию на последующие слова она прочитала на лице Рорка еще до того, как их произнесла.

— Вчера я вышла замуж. За Питера Китинга.

Ей было бы легче, если бы она увидела, как мужчина с гримасой боли подавляет рвущийся наружу крик, как он сжимает кулаки и напрягает мышцы, защищаясь от самого себя. Но легко ей не было, потому что она этого не увидела, хотя знала, что именно это свершалось в нем, не находя выхода и облегчения в физическом действии.

— Рорк… — прошептала она нежно и испуганно. Он сказал:

— Все в порядке. — Потом добавил: — Прошу тебя, обожди немного… Теперь все, продолжай.

— Рорк, я всегда боялась встретить такого человека, как ты, потому что знала: мне придется увидеть то, что я увидела в суде, и придется сделать то, что я сделала в суде. Это было мне ненавистно, потому что быть защищаемым для тебя оскорбительно, и для меня тоже оскорбительно защищать тебя… Рорк, я могу принять все, кроме того, что легче всего принимают другие: полумеры, почти, приблизительно, ни то ни се, и так и этак. Возможно, у них есть на то основания. Не знаю. И не собираюсь разбираться. Знаю только одно: мне не дано это понять. Когда я постигаю тебя, я вступаю в желанный для меня мир. Мир, в котором стоит жить, по крайней мере, тут тебе дают шанс сражаться, и сражаться на приемлемых условиях. Но такого мира не существует. И я не могу жить, разрываясь между тем миром, который существует, и тобой. Это означало бы борьбу с теми, кто не достоин быть твоим противником. Вести бой за тебя, пользуясь их оружием, — святотатство. Тогда я была бы вынуждена делать для тебя то, что делала для Питера Китинга: лгать, льстить, быть уклончивой, идти на компромиссы, лебезить перед ничтожествами. И зачем? Чтобы ты получил свой шанс, чтобы выпросить для себя возможность жить, творить. Умолять их, Рорк, не насмехаться над ними, но трепетать, потому что они облечены властью причинять тебе вред. Может быть, я не могу так поступать, потому что слишком слаба? Но я не знаю, что свидетельствует о силе — смириться со всем этим ради тебя или так сильно любить тебя, чтобы все прочее стало неприемлемым. Не знаю. Я слишком люблю тебя.

Он смотрел на нее, ожидая. Она знала, что все это он давно уже понял, но об этом надо было сказать.

— Для тебя их как бы не существует. Но для меня они есть. Я ничего не могу поделать. Я люблю тебя. Контраст слишком велик.

Рорк, тебе не победить их, они тебя уничтожат, но я этого не увижу: меня там не будет. Сначала я уничтожу сама себя. Вот единственная форма протеста, доступная мне. Что еще могу я предложить тебе? Люди жертвуют такой малостью. Я отдаю тебе свой брак с Питером Китингом. Я отказываюсь быть счастливой в их мире. Я принимаю страдание. Это будет мой ответ им и мое приношение тебе. Вероятно, я никогда не увижу тебя. Постараюсь не увидеть. Но я буду жить для тебя. Каждой минутой и каждым постыдным поступком я буду по-своему жить для тебя, и это все, что я могу. Он пытался вставить слово, но она продолжала:

— Обожди. Позволь, я закончу. Ты можешь спросить: почему не покончить с собой? Потому что я люблю тебя. Потому что ты есть. Одно это так много значит, что не позволит мне умереть. А раз я должна жить, чтобы знать, что живешь ты, мне придется жить в том мире, какой есть, и жить по его предписаниям. Не наполовину, а в полную меру. Не хныча, не спасаясь от него бегством, но идя ему навстречу лицом к лицу, навстречу боли и уродству этого мира. Я выбираю худшее, что он может сделать со мной. Не как жена какого-нибудь относительно порядочного человека, а как жена Питера Китинга. И только в глубине души, там, куда никому не добраться, будет храниться за надежной стеной моего растления мысль о тебе и знание о тебе, и время от времени я буду говорить себе: «Говард Рорк», и буду сознавать, что заслужила право произнести это имя.

Она стояла перед ним, подняв к нему лицо, губы ее не были плотно сжаты, они были мягко сомкнуты, но их линия была четко обозначена на лице как знак боли и нежности, — нежности и покорности.

В его лице она видела страдание, такое давнее, что оно как будто стало частью его, потому что с ним смирились, и выглядело оно уже не раной, а шрамом.

— Доминик, если бы я сказал тебе сейчас: разорви этот брак, забудь о мире и моей борьбе, оставь гнев, заботы и надежды, живи для меня, для моей потребности в тебе — как моя жена, мое достояние?..