Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

— Разрешите?

— Да, да! — ответил Алексей. Боец ввалился в землянку, глухо стукнул задниками валенок.

— Товарищ батальонный комиссар, разрешите доложить. В санвзвод прибыла новый старший инструктор Татьяна Волгина… Мне только что сказал связной из «Березы». Разрешите отлучиться — проводить ее к вам…

— Да, да… Немедленно!

Саша Мелентьев, разбиравший свои штабные бумаги в маленьком железном сундучке, выпрямился и, раскрыв рот, смотрел на выходившего связного, как на вестника, принесшего самую благую весть.

Алексей вскочил и слегка пошатнулся: ноги подгибались в коленях от усталости.

— Добилась-таки своего. Ну и упрямая девица, — раскладывая на патронных ящиках свое немудрящее походное имущество, одобрительно заметил Гармаш.

Расстилая на столике свои схемы и карты, Мелентьев улыбнулся тепло и загадочно…

… — Когда же ты получила направление в наш батальон? — спустя некоторое время спрашивал Алексей, любовно оглядывая сидевшую на нарах сестру.

— Еще два дня назад… Но я никак не могла догнать полк. Ведь за вами и на машине не угонишься, — рассказывала Таня, бросая быстрые взгляды то на Гармаша, то на начальника штаба. На ресницах ее блестела оттаивающая снежная пыль, щеки, обожженные морозом, горели.

— А как начсандив? Отдел кадров? Не препятствовали? — спросил Алексей.

— А что им?.. Только удивились, зачем мне понадобилось переходить в ваш батальон!

Весело гудело пламя в печке, землянка быстро наполнялась теплом. Ночь уже светила над ее крышей яркими лучистыми звездами, и необычная тишина нарушалась лишь голосами проходивших мимо бойцов да отдаленными орудийными раскатами.

Таня чувствовала себя счастливой: сбылась ее давняя мечта. Теперь начнется ее настоящая боевая жизнь.

Она была разговорчивой, как никогда; смеясь, рассказывала, как по ошибке попала на позиции другого полка и как командир полка хотел оставить ее у себя и долго не отпускал, так что ей пришлось уйти от него хитростью. Все время рассказа Саша Мелентьев не сводил с Тани глаз.

Потом ужинали консервами, пили пахнущий жестью чай.

Алексей чувствовал, как близость сестры действует на него успокаивающе, словно он был не на передовой, а дома, в кругу семьи.

— Ты останешься ночевать у нас, — сказал он Тане, когда она собралась уходить.

— А можно? Удобно ли? — спросила Таня и смущенно посмотрела на Гармаша и Мелентьева.

— Теперь можно, — улыбнулся Алексей. — Теперь ты — наша.

Гармаш, Саша Мелентьев и Фильков бросились готовить место в землянке для нового санинструктора.

На их лицах светилось одинаковое выражение веселой услужливости.

Когда Таня, сняв сапоги, прикорнула в уголке на нарах, укрытая шинелью, Алексей склонился над ней, спросил:

— Ну как?

— Теперь я дома, — улыбнулась Таня и успокоенно закрыла глаза.

— Вот и хорошо. А завтра пойдешь в санвзвод. Отдыхай.

Алексей подумал: «Не буду говорить ей сегодня о смерти матери. Это будет для нее слишком тяжело».

— Алеша! — позвала Таня и, словно боясь, чтобы то, о чем она все дни хотела сказать брату, не услышали другие, тихо зашептала: — Алеша, а ведь Лешенька твой жив… Честное слово… Вот мне так кажется. Я уверена, что ты найдешь его.

Алексей вздохнул, ответил не сразу:

— Да, может быть, я найду его. Это будет большое счастье, когда мы вернем то, что потеряли.

Помолчав, Алексей добавил:

— Но нам, Танюша, нужно не только вернуть утраченное в этой борьбе. Мы должны уничтожить корни всякого зла, всякого несчастья на земле… Чтобы отцы и матери никогда не теряли своих детей, а дети — матерей и отцов… Мы должны уничтожить войну, уничтожить фашизм… И мы этого — я верю — добьемся.

Таня слушала, раскрыв глаза. Потом сказала:

— Да, так будет. Нужно победить… чтобы идти дальше… к самому большому счастью…

КНИГА ТРЕТЬЯ

Часть шестая

1

С июля 1942 года события на южных участках великого фронта круто изменились. Пользуясь бездействием союзных армий на западе, преступной оттяжкой второго фронта, немецко-фашистское командование стянуло на юге России крупные силы и в конце июня двинуло их на Юго-Западный и Южный фронты.

Советская армия вынуждена была отступать к Сталинграду и далеко на юг, к предгорьям Кавказа.

Павлу Волгину, избежавшему эвакуации совхоза при первом налете фашистов на Ростов, пришлось в июле 1942 года пережить то же самое, что пережили год назад люди, ушедшие с насиженных мест, с кровью отрывавшие от сердца годами обжитое, родное…

Так же, как и те совхозы и колхозы, которые в прошлом году пускались в кочевье на восток, угоняли скот, увозили хлеб, машины и имущество, а что не удавалось увезти, сжигали и уничтожали, — так и Павел со своими людьми, собрав скот, инвентарь и запасы хлеба, снялся с родной, трудно покидаемой, словно к ногам приросшей земли.

Навсегда остались в памяти Павла последние часы перед эвакуацией: знойный, задымленный день, работающие в поле под авиабомбами комбайны, мчащиеся на юг вместе с отходящими обозами грузовики с зерном. Вот он, директор прославленного на всю страну совхоза, словно ослепленный, идет по степи, по крупноколосому высокому хлебу и отдает последние распоряжения… Со стороны подожженных полей соседних колхозов палящий ветер уже наносит скорбный запах сжигаемого пшеничного зерна, похожий на запах подгоревшей хлебной корки. По степи обвальными раскатами плывет гул близкой бомбежки, дороги пылят под угоняемым на восток жалобно ревущим скотом, под нескончаемыми вереницами автомашин и обозов. Небо над степью странного пепельно-седого цвета… А на полях совхоза все еще ходят комбайны, похлопывают тракторы, снуют люди. И Павлу не верится, что вот опять повторяется как бы все сызнова и новая тяжкая волна бедствия гнет людей, как порыв непогодной бури, гонит их с родной земли. Он торопит, подбадривает людей, а у самого слезы сдавили горло, и одно желание в груди — вцепиться руками в эти пшеничные поля и не отдавать их врагу, хотя бы ему самому угрожала смерть.

Хлеб убирали до последней минуты. Комбайны заканчивали уборку самых урожайных участков… Вокруг уже кромсали землю снаряды… Зной дым, гарь, суматоха отступления… А какая пшеница оставалась на корню! Как мучительно было поджигать неубранные гектары!..

Спустя месяц Павел вместе с семьей очутился в Казахстане, где ему поручили руководить крупным животноводческим совхозом. Пришлось пережить трудную зиму за непривычным делом, с незнакомыми, очень своеобразными людьми, в новой суровой обстановке.

За это время отгремели бои в Сталинграде, обрели бесславный конец свой разгромленные дивизии Паулюса, и враг, теперь уже обескровленный и надломленный, покатился на запад под ударами советских войск.

В феврале 1943 года были очищены от врага большая часть Кубани, весь Дон и освобожден Ростов. Как только Павел узнал об этом, он тотчас же написал наркому письмо с настойчивой просьбой вернуть его на место прежней работы.

«Товарищ нарком, — писал Павел. — Человека, где бы он ни жил и как бы ни был доволен своей работой, всегда тянет на родное пепелище. Верните меня туда, где осталась моя душа, мое сердце! Хочу все силы вложить в восстановление родного совхоза, разрушенного ненавистными оккупантами. Не откажите, потому что это вопрос моей жизни…»

Ответ на письмо пришел быстрее, чем рассчитывал Павел, — через неделю. Павлу предлагалось поскорее, до начала весеннего сева, выехать на старое место и принимать разоренное войной хозяйство.

Прочитав телеграмму, всегда деловито сдержанный, Павел закричал «ура», обнял сильно постаревшую и исхудавшую в эвакуации Евфросинью Семеновну, стал целовать.

— Что с тобой? Да говори же, — заглядывая в его сияющее, сразу помолодевшее лицо, забормотала Евфросинья Семеновна.

— Домой, домой… На Дон! Фрося, родимая, едем на Дон! Домой! — восторженно кричал Павел, и вдруг, чего давно не случалось, поднял жену на руки, закружился с нею по комнате.

Евфросинья Семеновна, освободившись из объятий мужа, долго, словно не веря глазам, читала телеграмму, потом засмеялась тихо, счастливо, как не смеялась давно.

Восьмилетний, уже начавший учиться в школе Боря и вытянувшаяся, как щуплый колосок, недавно переболевшая корью Люся радостно запрыгали вокруг отца.

— Домой! Скорее домой. Хочу в нашу школу, — повисая на руке отца, защебетала Люся.

— Слышишь, Фрося? Каждому свое, — улыбаясь, сказал Павел.

За два года войны он весь как будто сжался, словно уменьшился в росте, фигура его стала старее, суховатее, крепче.

Через два дня, сдав дела своему заместителю, Павел отвез семью на станцию, километров за семьдесят от совхозного поселка, усадил в поезд, а сам, чтобы не терять времени, отправился в Москву на самолете.