Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Враг выдохся и молчит уже вторые сутки. Иван Дудников и Микола уверены, что немцы вряд ли полезут, да к тому же ночью… И все-таки пулеметчики зорко следят за полем, залитым, словно молоком, снежной мглой. Они доверяют боевому охранению, «секретам» и наблюдателям и все же слетят попеременно — внимательно и напряженно.

Коробки всегда открыты, и похожая на огромную толстую гребенку пулеметная лента всунута в замок, и достаточно нажать гашетку, как пулемет рявкнет гремучей очередью, затрясется весь, словно от злости, скрытой в безвинных на вид, блестящих, отливающих золотом гильзах. Тут же разложены ручные гранаты, стоят винтовки — все наготове, все в напряженном бесконечном ожидании. И, подобно всунутой в приемник пулеметной ленте, в таком же постоянном ожидании находились Дудников и Микола.

Поужинав, они поочередно сидели у пулемета; не ослабляя слуха, вели немногословный разговор. Они говорили о последних событиях — о том, будут ли когда-нибудь помогать Красной Армии вторым фронтом союзники или как-нибудь обойдется и без них; о том, что фашисты крепко обожглись на подступах к Москве и как будто пришла пора дать им сдачи. Особенно подробно остановились на том, как ловко наши оглушили немцев под Ростовом, да и под Тихвином тоже.

И вообще наступила пора крепко колотить наглого врага — этим пахнет. Поговорили и о домашних колхозных делах. Микола, недавно вернувшийся из медсанбата, где подлечивал легкое ранение, сказал, что если придет с войны домой, то первым делом возьмется за несогласных братьев и добьется, чтобы семья работала в колхозе дружно.

— Только бы нимцив согнать с наших краив, вбыть им такого кляпа, шоб оцей фашизм нигде не разводывся. И шо воно таке за погана зараза Гитлер?.. Растянуть бы его, ката, на зубьях бороны, та спалыть и золу ту развиять по витру, шоб другим такого не хотилось. Эх, дожить бы до той годыны! — вздыхал Микола.

И еще о многом говорили пулеметчики. Они испытывали безотчетное возбуждение, какое-то неясное предчувствие томило их… Затем Микола прилег и заснул, а Иван все время курил, сворачивая из газетной бумаги цыгарку за цыгаркой, думал…

Он прикидывал умом, сколько трудов, сколько пушек, винтовок и снарядов и всякой другой техники понадобится, чтобы освободить столько земли, и не только своей, но и соседской. Вон сколько ее под Гитлером! Уж ежели кончать войну, то кончать раз и навсегда, чтобы таким, как Гитлер, никогда не подыматься, чтобы закопать его в его же норе на веки веков.

Так думал Иван Дудников, вспоминая в эту ночь весь пройденный путь с той минуты, когда на пограничную заставу впервые навалился враг.

…Часа в три ночи у самого дзота послышались осторожные шаги и голоса наблюдателей.

«Должно, комиссар… Чего бы так поздно?!» — подумал Дудников.

Шаги приблизились. Нагибая голову, в дзот просунулась плечистая фигура комиссара, а за ним — коротконогая, крепко сбитая — командира взвода. Иван Дудников увидел их лица и сразу, словно кто толкнул его в сердце, насторожился.

— Не спишь, Дудников? — спросил Алексей своим обычным задушевным голосом. — А Хижняк?

— Так что сменился, товарищ комиссар.

— Поднять, — тихо скомандовал командир взвода.

Алексей блеснул фонариком в обеспокоенные, помятые лица пулеметчиков.

— Вот что, друзья, — заговорил он, и тихий голос его зазвучал торжественно: — Ровно в шесть ноль-ноль по приказу Главного командования… после артиллерийской подготовки…

Необычные слова дошли до сознания Дудникова не сразу. Командир взвода старался как можно точнее разъяснить пулеметчикам задачу.

— Товарищ комиссар, разрешите, — сорвавшимся голосом попросил слова Дудников. — Я хочу сказать… Пришло, значит, это самое время?

— Да, пришло… Это начало…

— Начало! Ты слышишь, Микола? — обернулся к своему другу Дудников, когда комиссар и командир взвода ушли. — Ну, брат, в обратную сторону поехала машина. К тебе — домой! Эх, ты! Чего же ты молчишь? Аль обалдел от радости?

Микола молчал, моргая сонными глазами. Он только что видел во сне перед собой желтую вызревшую пиву, по ней бежали с шелестом пестрые волны, и солнце светило так, что больно было глазам…

Ровно в шесть часов в той стороне, откуда должно было взойти солнце, вырвалась огненная буря и понеслась на позиции немцев. Сначала ахнул глухой, как горный обвал, залп из далекой глубины — это ударила дальнобойная, потом запыхали огоньками сотни орудийных стволов — больших и малых — с ближних позиций, по-вихревому зашумели таинственные «катюши», защелкали минометы. Через минуту удары из всех видов артиллерии, несшиеся со всех точек земли — из лощин, от лесных опушек и пригорков, — слились, в один ни на секунду не смолкающий, сотрясающий небо и землю гром…

Над позициями немцев встала сизая, багровая снизу стена. Земля смешалась со снегом, с рваными клочьями тряпья и мяса, вздыбленными бревнами укрытий и блиндажей. Этот огневой ураган, вместе с бушевавшей метелью, длился минут сорок и оборвался так же внезапно, как и возник. Б сумеречную, еще затянутую черного нерассеянного дыма даль понеслись танки, неудержимо сметающие на пути своем потоки оглушительно ревущей и звякающей стали. За ними двинулись люди с ружьями и автоматами, с лицами, озаренными яростной решимостью. В широкий прорыв хлынула конница.

Испепеляющий огневой вал погнал врагов с подмосковной земли.

Они побежали, устилая пути отступления трупами, брошенным оружием, танками, орудиями, повозками и походным скарбом.

29

Восемь дней непрерывного, выматывающего силы движения… Короткие случайные остановки, мимолетный сон где-нибудь в риге, полуразрушенной избе, а то и прямо на снегу, в затишке окопной насыпи, и опять — вперед, вперед! Выжженные боями деревья вдоль лесных троп, ухабистые дороги с разбитой вражеской техникой, разрушенные мосты, переправы…

Алексей Волгин впервые испытывал жадное, неудержимое чувство преследования противника. Только теперь он понял, что такое наступление, какая это радость и какой тяжелый труд бить и бить врага. При отступлении были и привалы, и длительные остановки для обороны, теперь же слово «вперед» не позволяло делать остановки, было полно влекущей, неудержимо толкающей вперед, силы; она заставляла людей забывать обо всем, лишала их сна и отдыха.

Полки шли днем и ночью, изредка задерживаясь, чтобы погасить вспышки упорного сопротивления ошеломленного врага. Одно стремление руководило солдатами и командованием — стремление настигнуть основные силы, окружить их и уничтожить.

Иногда Алексею казалось, что это и есть то главное наступление, о котором все мечтали, что оно уже не остановится, и скоро, очень скоро он вместе со всей армией дойдет до той посыпанной пеплом земли, с которой связывали его горькие воспоминания первых дней войны…

Москва спасена, враг теперь уже навсегда отброшен от подступов к ней, — эта мысль владела всеми, скрашивала боевые тяготы наступления. У Алексея эта мысль связывалась еще с другой тайной надеждой, пока еще не ясной и не уверенной, что новый путь снова приведет его к тем местам, где можно будет искать следы пропавшего сына… Надежда эта, помимо его воли, упорно жила в нем, пронизывала все его мысли и чувства, слитые с единой заботой поскорее увидеть Родину свою освобожденной от нашествия. В эти дни он ждал вызова в Москву больше, чем когда-либо. Вид разрушенных железных дорог и взорванных мостов, которые надо было восстанавливать вслед за наступающей армией, будил в нем все большее беспокойство и уверенность, что час этого вызова близок. Алексей считал теперь, этот час своевременным и неизбежным. Мысль о любимом деле все больше захватывала его.

На пятый день наступления, уже где-то за Калугой, батальон Гармаша задержался на берегу реки Угры. Спускался синий морозный вечер. Колыхалось немое знойное пламя над недавно оставленной фашистскими войсками деревней. Роились над темным лесом красные искры. Пахло жженым тряпьем, горелой кожей, щетиной. Бойцы втягивали носами зловещий запах, сокрушенно кивали головами: «И скота не щадит зверь проклятый…»

Алексей и Гармаш только что расположились в одной из землянок, брошенных немцами на берегу реки. Неутомимый и благополучно прошедший через «десятое пекло» (по его собственному выражению) Фильков уже занимался своим излюбленным делом — раздувал чугунную немецкую печку, очень капитально и домовито, по всей видимости, на всю зиму поставленную на кирпичный фундамент.

Отдуваясь, Алексей присел у ласково потрескивающего огонька, с наслаждением протянул к печурке онемевшие от усталости ноги в отсырелых валенках, и в эту минуту в землянку просунулась голова батальонного связного в заиндевелой ушанке; простуженный, ломающийся басок крикнул:

— Разрешите?