Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подлинно органический сплав завоеваний современного реалистического способа освоения и художественного формирования действительности с формами народно-фантастического сознания - в едином образе, в едином жанре, в одном произведении - это, не исключено, дело будущего, может быть, и не столь уж далекого. И все-таки стоило бы посмотреть уже и на некоторые сегодняшние произведения с точки зрения такого вот “завтра”.
Например, на повесть “Живи и помни” В. Распутина, роман “Комиссия” С. Залыгина, повествование в рассказах В. Астафьева “Царь-Рыба”… В данном случае не ставлю перед собой цели анализировать все многообразие идейно-образных взаимосвязей каждого из этих явлений, остановлюсь на них только с точки зрения темы нашего разговора.
Думается, что в достаточно сложную художественно-этическую проблематику повести Распутина невозможно проникнуть, осознать и оценить ее верно вне осмысления в ней значения и функции народно-поэтической образности. Может, например, показаться на первый взгляд (да и показалось некоторым критикам), что писатель недостаточно четко выразил свое отношение к одному из центральных персонажей - дезертиру Андрею Гуськову. Распутин действительно не слишком многословен в этом плане, он почти совсем не дает нам развернутых переживаний героя, самоосознания его собственного поступка, а как автор, кажется, вовсе избегает каких-либо прямых оценок. Так может показаться, но лишь при поверхностном прочтении повести. Вспомним: уже при первой встрече с Андреем в сознании Настены проскальзывает пугающая ее мысль; “…а муж ли? Не оборотень ли это?“ Конечно, слово поначалу звучит бытово, затерто-повседневно, это как бы еще и не существенный образ, но просто первое попавшееся слово. Но ведь не случайно именно это слово, которое вскоре приобретает уже вполне материализованный смысл, сперва в чисто этически-оценочном плане: “а разве не лучше, если бы это и вправду был только оборотень?” - мелькает у Настены. Нет надобности напоминать, какое значение имеет этот образ в народном сознании. Вспомним только, как он реализуется, например, у Гоголя в его фантастической “Страшной месии”. Не нужно обладать особым воображением, чтобы осознать и ощутить всю ту жуткую картину внутреннего состояния любящей, ждущей мужа жены, дождавшейся наконец его (о большем счастье и не мечталось, но лучше бы это был оборотень…).
И сам Андрей осознает свое положение через тот же, по существу, образ: “Судьба, сделав отчаянный вывертыш, воротила его на старое место…” Он мог бы еще пойти вопреки ей, но не пошел, обрек себя на реально-действенное и нравственное оборотничество, принял на себя и судьбу оборотня.
Народный оценочно-этический образ реализуется затем в цепи нарастающей последовательности его конкретных проявлений. “Как леший”, - говорит о нем Настена. И сам Андрей уже не хочет походить на себя - “уж лучше на лешего”. “Как неживой”, - думает Настена, и этот бытовой оборот в контексте народной поэтики - очередное овеществление оборотня - “нежити”. Вот Андрей смотрит в глаза убитого им умирающего животного и видит “в их плавающей глубине две лохматые и жуткие, похожие на него, чертенячьи рожицы”. Писатель заставляет Андрея научиться выть по-волчьи (волк, как известно, в народной фантастике более всего сопряжен с понятием оборотничества), и он, по существу, действительно вынужден разделять волчью судьбу, а в образно-этическом плане прямо превращается в него. Андрея-человека уже нет (“…тебя же нет! Тебя нет, Андрей, нет!” - в ужасе кричит ему жена) - он уже не он, а “лохматое неуклюжее видение”. И не только он. Невольно разделив с ним его судьбу, Настена и сама ощущает себя иной: ей “казалось, что она… покрывается противной звериной шерстью и что при желании она может по-звериному же и завыть”.
И как бы мы ни относились к решению автора и как бы ни относился теперь автор к собственному разрешению проблемы финала - к “шоубийству Настены, унесшей с собой и жизнь еще не родившегося ребенка, думается, что в образно-нравственной системе развития образа такой жестокий, трагический финал глубоко оправдан логикой прежде всего народно-поэтического сознания. Цена отступничества, оборотничества Андрея велика, слишком велика, и не могла ограничиться только его собственной судьбой. Это его нравственная гибель привела к реальной гибели Настены. Цена жизни ребенка - это цена “продажи души дьяволу” отступника. Та же цена, которую потребовали у гоголевского Петра из “Вечера накануне Ивана Купала” другой оборотень - Басаврюк и прочие “безобразные чудища”…
Идейно-нравственная и социально-философская проблематика романа Залыгина “Комиссия” тоже раскрывается в своей истинной глубине во взаимосвязи реально-исторического и народно-поэтического планов этого произведения.
Сказки не вставные и не побочные элементы романа, именно в них и через них прежде всего и осуществляется здесь художественное воплощение и осознание реальной основы. В переплетении почти этнографического воспроизведения действительности со сказово-поэтичесКим слогом осмысляется и одна из центральных, исподволь реализуемых “сказок” романа - “сказка о колобке” - крестьянине Устинове, И наконец, само единство романа, его идейно-художественное целое, “замок свода” его сюжетно-композиционных построений заключены, думается, не столько во внешней, видимой логике развития событий, сколько в центре взаимосвязей его сказок, в их внутреннем соотношении с реально-историческим сюжетом.
И в способе художественного осмысления насущных и глубинных социальных и нравственных проблем века, в лирикопублицистической форме Почти автобиографического повествования Астафьева “Царь-Рыба” значительная нагрузка падает на поэтику народно-сказочной образности. Один из центральных эпизодов - единоборство Игнатьевича с огромной осетриной - не случайно дан в сказово-эпическом освещении - как борьба человека (“царя природы”) с Царь-Рыбой. Здесь особенно наглядно явлен образ всего повествования в его целом - образ борьбы “покорителя природы” с самой Природой. В народно-поэтическом решении центрального эпизода заключена и народно-нравственная оценка этой борьбы и ее последствий.
Да и в образе Акима, в его глубинном подспуде, можно без натяжки увидеть современный вариант реализации все того же Ивана-дурака, дон-кихотски противостоящего бездуховно-потребительским веянием деловой, “рационалистической эпохи”, с ее западным необуржуазным сознанием, с машинно-технологическими мифами XX века, с их кибернетическими “богами” и героями”, с их империалистическими “илиадами” и космическими “одиссеями”.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});- Фэнтези или научная фантастика? (сборник) - Марина Дяченко - Научная Фантастика
- Птица малая - Мэри Дориа Расселл - Боевая фантастика / Космическая фантастика / Научная Фантастика / Социально-психологическая
- Разрешенная фантастика – 2 - Андрей Мансуров - Научная Фантастика
- Фантастика 2002. Выпуск 1 - Сборник - Научная Фантастика
- Машина желаний (сценарий). Вариант 2 - Аркадий и Борис Стругацкие - Научная Фантастика
- Бойтесь ложных даров! - Дмитрий Вейдер - Научная Фантастика
- Русская фантастическая проза XIX — начала XX века (антология) - Александр Казанцев - Научная Фантастика
- Обсидиановый нож - Александр Мирер - Научная Фантастика
- Фантастика 1990 год - Владимир Фалеев - Научная Фантастика
- Завтра. Дети завтра. Яркий флаг завтра - Артур Лео Загат - Героическая фантастика / Научная Фантастика / Разная фантастика