Отныне и вовек - Джеймс Джонс

— Знаешь ведь, что я не уйду, — сказал он. — Ты ведь знаешь, что мне теперь придется остаться.

Хэл высунул голову из кухни:

— Конечно, знаю. Иди сюда, поможешь мне разлить шампанское.

— Сейчас. — Томми неловко и грузно сдвинулся с места. На лице у него застыла обида.

— Пру, на минутку, — шепотом позвал Маджио. Он отвел Пруита в сторону, и, пройдя мимо проигрывателя, они встали в глубине застекленного «фонаря». — Чего ты пускаешь пену? Хочешь мне все испортить? Помолчи, отдохни.

— Хорошо. Ты извини. Сам не знаю, с чего я завелся. Наверно, из-за этой ерунды насчет того, что такими рождаются. Путать тебе карты я не собираюсь. Но понимаешь, эти типы действуют мне на нервы. Липнут со своими наставлениями, как вшивый полковой капеллан — ходи в церковь, молись богу! Тоже мне Армия спасения! Мол, сначала послушай проповедь, а уж потом накормим. Зачем им это? Зачем обязательно убеждать кого-то, что ты лучше всех?

— Не знаю. Пусть себе болтают, что хотят. Тебе какое дело? Думаешь, я с ними спорю? Никогда в жизни. Они говорят — я киваю. А потом прошу налить еще.

— Хорошо, когда человек так может. А у меня, наверно, не тот характер, я так жить не могу.

Анджело покачал головой:

— Да я и сам как на бочке с порохом живу. Иногда думаю, ох и шарахнет сейчас! За все в жизни надо платить, старик.

— Знаешь, некоторые говорят, эти люди такие благородные, мол, у них такие высокие чувства, что и не передать. Только я что-то не видел. По-моему, у них это больше похоже на ненависть.

— Меня все это не колышет. А терять такую отличную кормушку я не хочу. Так что будь человеком и не вякай. Ладно?

— Конечно. Не бойся, не подведу.

— Ох, старик, напьюсь я сегодня — в доску! Я тебе обещаю. — Он посмотрел на часы: — И в гробу я видел эту вашу побудку!

Из кухни появился Хэл с двумя хрустальными бокалами шампанского. За ним шел Томми и тоже нес в руках два бокала.

— Пардон, подноса у нас нет. — Хэл улыбнулся. — Зато бокалы, как полагается. Пить шампанское из простых стаканов — преступление.

Маджио взял бокал и незаметно подмигнул Пруиту.

— Очень жарко, предлагаю вам всем раздеться, — сказал Хэл. — И чувствовать себя как дома. В конце концов, мы здесь все свои.

— Ты прав. — Томми торопливо протянул один бокал Пруиту, второй поставил возле себя на пол. Раздевшись до трусов, он уселся в кресло и взял с пола бокал. В отличие от загорелого Хэла Томми был белый как молоко. Загорели только шея и руки до локтей, тело его напоминало непропеченное тесто, и смотреть на него было неприятно.

— Я знаю, солдаты трусов не носят. — Хэл улыбнулся. — Для Тони я держу в доме плавки, а тебя, к сожалению, мне одеть не во что.

— Обойдусь, — сказал Пруит. — Посижу в брюках.

Хэл весело засмеялся, к нему вернулось прежнее добродушие.

Так они и сидели, четверо мужчин, раздевшихся, чтобы тело ощутило еле уловимую прохладу, которая просачивалась сквозь проволочную сетку входной двери. Загляни кто-нибудь с улицы в окна «фонаря», эта картина, возможно, укрепила бы в нем веру в теплоту человеческого общения — четверо голых по пояс мужчин, удобно развалившись в креслах, ведут мирную дружескую беседу за бокалом вина.

— Дома я всегда ношу только это. — Хэл небрежно скользнул рукой по складкам парэу. — Вполне в духе гавайских традиций. Сами гавайцы теперь, конечно, расхаживают по пляжу в плавках, но когда-то все они носили парэу. Естественно, с появлением миссионеров это кончилось. А на Таити и до сих пор носят. Но, увы, учителю французского найти работу на Таити так же трудно, как во Франции.

— А когда ты был во Франции? — спросил Пруит.

— Я там был много раз. В общей сложности прожил там пятнадцать лет. Работал в Нью-Йорке, копил деньги, потом уезжал во Францию и жил там, пока деньги не кончались. Естественно, все это было до войны. Когда началась война, переехал сюда. Решил, что уж сюда-то война не докатится. Ты согласен?

— Наверно. Но я думаю, когда мы влезем в войну, в Америке всюду будет одинаково.

— Меня не призовут, я уже слишком стар, — улыбнулся Хэл.

— Я не про это. Начнутся разные ограничения, строгости…

Хэл пожал плечами. У него это вышло очень по-французски.

— Одно время я серьезно подумывал принять французское гражданство. Франция — самая прекрасная страна в мире. Но теперь, — он улыбнулся, — теперь я даже рад, что так и не решился. Странно все это. Та атмосфера свободы, благодаря которой там так приятно жилось, в конечном итоге привела lа belle France[38] к катастрофе. — Хэл улыбался, но, казалось, он еле сдерживает слезы. — Таков, наверное, закон жизни.

— Короче говоря, как ни крути, а все равно останешься в накладе, да? — Пруит почувствовал, что выпивка наконец-то дала себя знать и его снова охватило знакомое настроение, возникавшее только в увольнительную. Наконец-то оно снова вернулось к нему, блаженное ощущение беспечности, то самое, с которым он поднимался по лестнице в «Нью-Конгресс». Ему стало грустно. Вот и закатывается солнце, жара отступает, тени становятся длиннее, пора спать. Он поглядел на Анджело — тот тоже пригорюнился и что-то бормотал себе под нос.

— Что, Анджело? Грустишь? — окликнул он его. Почему нельзя просто посидеть с ними, вместе выпить, разогнать их грусть, подумалось ему, что им стоит оставить нас потом в покое? Почему никто не делает ничего просто так, почему ты обязан за все расплачиваться?

— Мне кажется, слово «свобода» давно превратилось в пустой звук, — сказал он Хэлу.

— Я лично считаю себя свободным, — сказал Хэл. — Я сам себе хозяин.

Пруит невесело рассмеялся.

— Может, нальешь еще?

— Хорошо. — Хэл взял у него бокал и пошел на кухню. — По-твоему, я не свободный?

— Мне тоже принеси, — Анджело неуверенно поднялся на ноги и протянул Хэлу свой бокал.

— А есть что-нибудь такое, чего ты боишься?

— Нет, — ответил Хэл, возвращаясь из кухни с полными бокалами. — Я не боюсь ничего.

— Тогда, значит, свободный. — Пруит смотрел на Анджело, который снова сел и залпом выпил шампанское.

— Кто свободный, так это я! — заорал Анджело, опрокинулся в кресле на спину и задрыгал ногами. — Я свободен, как птица, язви ее в душу! Я — птица, вот я кто! А ты не свободный! — крикнул он Пруиту. — Ты закабалился на весь тридцатник. Ты — раб! А я — нет! Я свободен! До шести утра.

— Тихо! — резко одернул его Хэл. — Хозяйку разбудишь. Ее квартира под нами.

— Отвяжись! Плевал я на твою хозяйку! И сам ты катись к черту!

— Ты бы, Тони, шел в спальню, — грустно сказал Хэл. — Тебе надо проспаться. Пойдем. Давай я тебе помогу. — Хэл подошел к креслу Маджио и хотел помочь ему встать. Маджио отмахнулся:

— Не надо. Сам встану.

— Мы с тобой можем остаться здесь. Хочешь? — застенчиво спросил Томми у Пруита.

— Конечно. Почему бы нет? Какая разница?

— Если не хочешь, никто тебя не заставляет, — неловко сказал Томми.

— Да? Тем лучше.

— А я напился! — заорал Анджело. — Оп-ля-ля! Пруит, не продал бы ты душу на тридцать лет, я бы любил тебя как брата!

Пруит улыбнулся:

— Ты же сам говорил, что в подвале «Гимбела» не лучше.

— Верно. Говорил, — кивнул Анджело. — Пру, мы же влезем в эту чертову войну раньше, чем у меня кончится контракт. Ты понимаешь? Я ненавижу армию. И даже ты ее ненавидишь. Только не хочешь признаться. Ненавижу! Господи, до чего я ее ненавижу, эту вашу армию!

Он откинулся в кресле, безвольно уронил руки и замотал головой, продолжая яростно что-то доказывать самому себе.

— Ты печатаешься под своей фамилией? — спросил Пруит у Томми.

— Нет, конечно. — Томми иронически улыбнулся. — Думаешь, мне хочется ставить свое имя под такой глупостью?

— Слушай, а ты же совсем трезвый, — заметил Пруит. — Небось вообще никогда не напиваешься? Почему?.. А зачем ты вообще пишешь эту глупость?

— Ты что, знаешь мою фамилию? — Глубоко посаженные глаза Томми тревожно метнулись и в страхе остановились на Пруите. — Знаешь, да? Скажи, знаешь?

Пруит наблюдал, как Хэл пытается вытащить Маджио из кресла.

— Нет, не знаю. А тебе, значит, стыдно за этот рассказ?

— Конечно. — В голосе Томми было облегчение. — По-твоему я должен им гордиться?

— Ненавижу, — бормотал Анджело. — Все ненавижу!

— Я бы никогда не взялся за горн, если бы знал, что потом мне будет стыдно, — сказал Пруит. — Я горжусь тем, как я играю. У меня в жизни только это и есть. Если бы мне хоть раз потом стало за себя стыдно, все бы пропало. У меня бы тогда вообще ничего не осталось.

— О-о, — Томми улыбнулся. — Трубач. Хэл, среди нас есть музыкант.

— Никакой я не музыкант, — возразил Пруит. — Просто трубач. Теперь уже даже и не трубач. А ты никогда ничего не напишешь, не будет у тебя никакой книги. Тебе только нравится про это болтать.