Больно берег крут - Константин Лагунов

И пока они проходили, здоровались с Черкасовым, рассаживались, появились Шорин и Гизятуллов, вошли секретари и члены бюро горкома. И сразу накатила такая оглушительная тишина, что, пронзенный и на миг расколдованный ею, Фомин вздрогнул и необыкновенно четко разглядел и запомнил лица собравшихся. Все они были до мелочей знакомы ему, но теперь вот это неожиданное и чрезвычайное событие проявило какую-то неприметную черточку. И от этого малого дополнительного штришка в облике товарищей необыкновенно ярко и сильно заострилось одно какое-то чувство, потеснив, подмяв остальные. Ярость на лице Данилы Жоха, гнев — на лице Мелентьевой, горечь — на лице Черкасова, недоумение — на лице Ивася. «Вот вам!» — недосягаемо-вызывающе насмехалось лицо Шорина. Снисходительное небрежение затаилось в лице Гизятуллова. «Эх, Бакутина нет. Он бы их развернул мордой к солнцу», — подумал Фомин, негодуя на Шорина и Гизятуллова…

А тишина каменела, обрастала шипами, нестерпимо давила. Скрип отодвигаемого Черкасовым стула прогремел как выстрел в гроте.

— Произошло чепе, товарищи. Постыдное. Недопустимое. Позорящее не только нас, но и бросающее тень на святую идею социалистического соревнования…

— Кгм! — выпустил разрывающий его гнев Данила Жох.

Презрительно и громко шмыгнул ноздрей Шорин.

Гизятуллов стер пот с круглого багрового лица.

— Все знают о семивахтовках Фомина и Шорина, о их соревновании за сто тысяч проходки на бригаду в год. Вся страна следит за честным поединком двух лучших мастеров. Два месяца обе бригады шли рядышком, потом… Впрочем, что случилось потом, лучше меня объяснит товарищ Гизятуллов…

Не будь здесь буровых мастеров, Гизятуллов, наверное, повел бы себя иначе, разыграл изумление, потребовал дополнительных вопросов, попытался доказать малозначительность и несущественность происшедшего или выкинул еще что-нибудь подобное, словом, помотал бы нервы и Черкасову, и членам бюро. Но перед лицом тех, чьим мнением он чрезвычайно дорожил, с кем всегда стремился быть по-рабочему прямым и честным, Гизятуллов не посмел поступить так. Слишком поздно узнал он об этой черкасовской затее, даже Румарчука не успел предупредить, не посоветовался, не заручился. «Неугомонный, зараза, — неприязненно думал о секретаре горкома Гизятуллов, носовым платком усердно промокая пот на лбу и щеках. — Во все щели лезет. Прищемить бы разок… Боков за спиной. Тут и Румарчук не сила…»

— По-моему, горком, как всегда, чуточку поторопился, — негромко, с излишней напускной веселостью заговорил Гизятуллов, неприметно отирая о штаны потные ладони. — Мы получили на проверку несколько штук экспериментальных долот для скоростного бурения…

— Сколько? — сразу зацепил Черкасов.

И собравшиеся нетерпеливо ожидали ответа от раскрасневшегося потного Гизятуллова. Не хотелось Гизятуллову называть цифру, но ни скрыть ее, ни соврать было просто невозможно.

— Семь штук, — выговорил Гизятуллов так, словно живую лягушку выплюнул.

— По штуке на бригаду, — вставил Данила Жох.

Невнятный, недобрый гул заклубился в том углу, где кучно сидели буровые мастера.

— Да, — подтвердил Гизятуллов, — по штуке. Только одно долото — что за проверка? Столько случайностей. Решили отдать долота в семивахтовые бригады…

— Решили отдать двум бригадам, а вручили одной, — подсекла Мелентьева.

— Надо же квартал венчать героической победой Шорина, — с неприкрытым вызовом выпалил Данила Жох.

— Зачем так? — поспешил разыграть обиду Гизятуллов. — Главк обещал еще семь, их хотели — Фомину.

— Четырнадцать и на всех поделить — хватило бы, — лезла на рожон Мелентьева.

— Зачем делить шкуру неубитого медведя? — огрызнулся Гизятуллов. — Сегодня сообщили из главка: раньше мая долот не будет… — Опять недобрый гул прошелестел над головами буровых мастеров. Гизятуллов сморщился. — И Шорин три неотработанных долота передал Фомину…

— Когда? — Данила Жох даже привстал от негодования.

— Сегодня утром отвезли, — проскрипел охрипший вдруг Шорин.

Гизятуллов сел. От его пылающих щек можно бы солому поджечь. Широкие ноздри слегка приплюснутого носа раздуты. Глаз не видно за толстыми, запотевшими стеклами очков.

«Хитер, сукин сын! — думал Черкасов, кусая взглядами Гизятуллова. — Кто его предупредил? Долота наверняка в пути к Фомину… Гангстерские штучки. Потому и примагнитило к нему Шорина, не Фомина…»

— Кто хочет высказаться?

— Я, — поднялся Данила Жох. Уперся насмешливо-дерзким взглядом в Гизятуллова, поиграл литыми плечами, будто готовился вот сейчас притопнуть и кинуться в лихой сибирский перепляс с начальником УБР. — Обстановка в конторе бурения — нетерпимая. Нашим духом там и не пахнет. Много фальши, интриг и прочей нечисти…

— Зачем так? — укоризненно спросил Гизятуллов, протирая стекла очков подкладкой широкого галстука. — УБР — не только Гизятуллов, но и Жохов.

— Почему же не спросили нас, как быть с новыми долотами?

— Спросили не спросили — особый разговор. Не надо чернить весь коллектив, пачкать товарищей.

— И себя не белю, — чуть смутился, поубавил пыл Данила. — Только не о том сейчас. И вы не темните. Чего нам в жмурки здесь? Прямо скажу. Шорин — добрый мастер. Зачем ему подмазка, приписка? Дутые рекорды?

«Не зря у него жена филолог», — подумал Черкасов.

«За тестя распинается», — мелькнуло в сознании Гизятуллова.

«Так, Данила, врежь ему еще разок!» — мысленно подбодрял злорадствующий Фомин.

— Не из тучи гром, — развязно и легковесно сказал Шорин, едва умолк Данила Жох. — Надо не одно долото в труху стереть, чтоб мало-мало в ем разобраться. Дали бы эти семь Фомину, а мне мою семерку опосля, пущай и через два месяца, не пал бы в обморок, не затрубил бы на всю Россию. Дело не в долотах. В чем? — сам Фомин скажет, когда эти три экспериментальные искрошит…

«На что намекает? Неуязвим. Неколебим. Хитер. Надо было размотать тогда с рекордом. И с Золотой Звездой поторопились», — корил себя Черкасов, слушая Шорина. Тот, словно угадал мысли секретаря горкома, круто к нему поворотился и, глядя в упор, глаза в глаза, тяжело и жестко проговорил:

— Я не партейный, а скажу… Ежели и дале так будем, наотмашь да вслепую, всякую охоту отобьем наперед вырываться…

Не мог Черкасов здесь и не хотел цапаться с Зотом Шориным. Сам Шорина на пьедестал возводил, со всех трибун величал и славил. Сам. Своими руками. Пять тысяч лет назад пророки предостерегали: «Не сотвори себе кумира». Смешно и горько признаться, но он поднимал Шорина вопреки и наперекор себе. Не симпатичен был Черкасову мастер Шорин. Вряд ли даже себе объяснил бы секретарь горкома — почему? за что недолюбливал Шорина? За показную, крикливую прямоту? Злонамеренное, остро отточенное, целенаправленное бесшабашество в суждениях? За корысть и властолюбие? Вот так, конкретно: «да» или «нет», ни на один из этих вопросов Черкасов не смог бы ответить. Все это поверху, на виду, а его неприязнь к Шорину диктовалась не разумом, чутьем. Обостренное годами партийной работы, оно не раз спасало Черкасова от опрометчивого, ошибочного шага. И теперь чутье улавливало в Шорине чужеродную сердцевину, настораживало, нервировало. Боясь предвзятости и необъективности, Черкасов всячески глушил недобрые чувства и, вопреки им, прославлял Шорина, убедив себя, что липовый рекорд к партийной конференции был затеян Гизятулловым, а Шорин лишь уступил, прикрыл рабочей грудью начальника УБР. Правду о шоринском рекорде Черкасов узнал слишком поздно, когда стоустая пресса на всю страну разнесла победную весть и рекордсмен получил полдюжины правительственных телеграмм из Москвы и Туровска. С такой выси Шорина уже нельзя было спустить тихонько и неприметно, можно было лишь кубарем, зацепив по пути и Гизятуллова, и горком, и главк, и… На такое Черкасов не отважился. Когда же Фомин прямо сказал о приписке, Черкасов отшутился чужой мудростью: «Не всякому слуху верь». И чтоб неверие свое подкрепить, поспешно подмахнул представление Шорина к Герою. Зот Кириллович Шорин и в самом деле был первоклассным буровым мастером. Ни единой аварии в бригаде, никаких ЧП. Железная, прямо воинская дисциплина, стремительный, четкий ритм, блистательные показатели. Чем не герой? Что касается интуиции, которая подсказывала… Нельзя партийному руководителю строить отношения с людьми на интуиции. Золотая Звезда горит на одной груди, а озаряет и согревает весь коллектив… Если к этой логической цепочке добавить еще одно-два звенышка, то зацепишь и горком, и самого Черкасова, и хотя Владимир Владимирович до такого конца цепь своих рассуждений не доводил, все-таки держал в кулаке недостающие звенышки и от них было тепло и приятно…

Заключительная речь Черкасова обошла стороной Шорина и замечание Данилы Жоха о приписках и подмазках, зато не пощадила Гизятуллова, «который превратил социалистическое соревнование в скачки с тотализатором».