Истоки - Ярослав Кратохвил

Почему-то вдруг стих говор в голове толпы. Пристально вглядываясь вперед, люди увидели, как в белом тумане сырого дня на противоположном конце ровного поля перед серым скопищем домов и заборов низко, у самой земли, стало подниматься что-то темное. И тут же над темным полем расцвели маки. Сначала казалось, что и серая масса, и маки над ней стоят на месте, однако вскоре можно было уже различить трепетание красок и движение человеческих фигур. Потом до слуха долетел какой-то неясный шум.

Вокруг Трофимова возникло немое замешательство. Знаменосцы переглянулись, бросили недокуренные папиросы и снова подняли знамена.

Валившая навстречу толпа заметно замедлила шаг. Пение стихло, а когда толпа придвинулась ближе, над ней взорвались крики. Две толпы стукнулись широкими лбами и заколыхались, остановившись. Первыми смешались фланги. Тяжелые знамена в середине, устремленные к городу, вскоре приобрели перевес, словно сделавшись центром тяжести слившейся человеческой массы. Они проходили сквозь нее, увлекая за собой ядро толпы.

Трофимов и солидные люди вокруг него упорно не отставали от знаменосцев. Кто-то, навалившись на спину Томана, бросил злорадно:

— Опоздали, голубчики!

Потом сумятицу выкриков прорезала громовая команда:

— Назад! В город!

В следующую минуту смешанная толпа, которая уже отяжелела и закружилась, как два встречных потока на дне оврага, была подхвачена волной солдатских шинелей. Эта волна накатилась, поднялась позади цветника пестрых знамен и, перемешав их, в своем порыве понесла за собой всю эту пеструю, колеблющуюся массу.

Уже единая толпа хлынула к городу беспорядочным потоком, который затопил, подхватил и оба больших трехцветных знамени.

И когда напор солдатских шинелей стал особенно стремительным, над гулом голосов взвился, словно оттолкнувшись от земли, могучий клич:

— Бей полицию!

И сейчас же в другом конце, будто эхом, отозвалось:

— Долой войну!

На лицах солидных манифестантов отразились негодование и испуг. И гул голосов прорезал далеко разнесшийся пронзительный выкрик:

— Граждане! Граждане! Берегитесь провокаторов!

Десятки голосов подхватили, многократно повторяя этот выкрик.

* * *

В мгновенье ока тяжелые трехцветные знамена были захлестнуты бурной, кроваво зацветающей волной:

Вставай, поднимайся рабочий народ…

Это громовое пение будто вырвалось из недр земных, и облака отразили его. Люди, как по команде, зашагали в ногу. Томан весь отдался атакующему ритму песни. Красные пятна впереди и вокруг него полыхали под открытым иссера-голубым небом, потом заколыхались в залитых солнцем улицах, растревожив их дремотную седь и распаляя сердца жаждой действий. От ритмического движения ног толпы, зажатой в тесных улочках, у Томана закружилась голова. Опьяненный, он с наслаждением отдавался течению.

Трехцветные знамена, которые совсем недавно вели толпу, которые были центром ее тяжести и взрезали ее, как плуг взрезает пашню, отваливая на сторону человеческую массу, — эти знамена казались ему теперь беспомощными обломками, уносимыми течением. Только один еще раз попытались взлететь голоса:

Сильный, державный…

Но и этот последний, бессильный порыв в самом зародыше был сбит, задушен сотрясающим шквалом победных кликов:

— Долой монархию!

У Томана мурашки пробежали по спине. А потом уж он, как в жару, кричал во все горло то же самое, что кричала толпа, как будто ему совсем безразличен был смысл слов. Он даже не слышал своего голоса.

На углу одной из улиц Томан оглянулся, ища Трофимова, но нигде, куда хватал глаз, не было видно трехцветных знамен. Во всю ширину улицы, будто по руслу, текла алыми стягами, брызгалась алой пеной флажков, шумела и пела, пахла потом, дегтем, табаком, кислой капустой и хлебом орущая толпа — землистая, черная и багровая. Головы в шляпах, фуражках, кепках, простоволосые…

Рядом с Томаном кто-то гаркнул:

— Долой полицейских!

У Томана заложило уши. А с другой стороны чисто одетый господин проворчал злобно:

— Чтобы тебе воровать было легче!

Спереди оборачивались, предупреждали:

— Граждане, товарищи, берегитесь провокаторов! Теснее ряды!

А в ответ Томана опять оглушало:

— Да здравствует республика!

Какой-то гладкий господин в шубе насмешливо спросил:

— Республика? А что это такое? С чем ее едят?

Несколько человек громко засмеялись; Томана толкнули в бок:

— Товарищ, в ряды! «Товарищ»?

От этого обращения у Томана снова мурашки пробежали по спине. Томан поймал себя на том, что поет:

Иди на врага, люд голодный…

Он пел, вдыхая запах женских духов, запах пота, табака, дегтя, пел и топал ногами…

Вперед… вперед, вперед, вперед!

На широкой главной улице людская река потекла медленнее. В одном месте она даже остановилась, крутясь, как в водовороте. Потом одна какая-то спаянная кучка суровых людей решительно пробилась через водоворот. Был момент, когда Томан чувствовал себя зернышком между жерновами.

Он зацепился за что-то рукавом, очнулся, повернулся, расцвел и закричал:

— Софья Антоновна, да здравствует революция!

Никогда еще глаза этой девушки, внезапно замеченные им в толпе, не смотрели на него с таким ликованием и восторгом.

— Идите к нам! — дружески сказала Соня и затащила его в шеренгу молодых людей.

Она сама взяла его под руку, и Томан только чувствовал, как ее локоть двигается в такт шагам. Пели все одну и ту же песню, временами прерывая ее возгласами:

— Ура! Ура! Ура!

И вот они уже на площади, зажатые в необозримой человеческой массе. Вся площадь, казалось, обрызгана свежей кровью. Много солдат, веселых, сбитых с толку, удивленно-настороженных. Там и сям попадались пленные, то в одиночку, то кучками, многие — с броскими красными ленточками на груди или за околышками фуражек.

Томан и Соня в группе молодых людей очутились перед знакомым грязно-белым кирпичным зданием городской управы. По обеим сторонам железного балкона свисали, вздуваясь, длинные красные полотнища. На балконе стояли люди, исполненные серьезности и достоинства, несмотря на тесноту.

Томан только по шубе узнал агронома Зуевского и только по клубам пара, вылетающим у него изо рта, понял, что Зуевский говорит, и яростно, вслед за Соней, принялся проталкиваться поближе. Другая какая-то группа молодых людей, словно с цепи сорвавшись, тоже заработала локтями, пробиваясь к балкону. Томан вообразил, что его пыла хватит, чтобы перекричать рев всей площади, и он заорал охрипшим голосом:

— Ура! Михаил Григорьевич! Ура! Ура!

Зуевский махал шапкой ликующей толпе.

Вскоре они протолкались так близко, что могли разглядеть, как серебрятся на солнце ворсинки бобровой шапки Зуевского, и могли различить других людей, стоящих на балконе; рядом с Зуевским был Дергачев, а с другой стороны — Мартьянов, и все — с красными бантами.

Зуевский выбрасывал слова размеренно и точно, словно ударяя молотом, и звучные слова его разлетались и таяли над толпой вместе с клубами пара. Каждое слово глубоко проникало в души, как в хорошо взрыхленную почву, и каждая фраза, сбитая из этих слов, рождала все новые и новые взрывы восторженности.

Первое, что расслышал наконец Томан, потрясло его до мозга костей:

— Победа… народа… полная!

Буря ликования оглушила его. Лишь очень нескоро Зуевский мог продолжать, но теперь уже не заглушаемые никакими бурями, как бы выжидающие, слова его надежно проникали в самые сердца:

— Сообщаю вам… последнюю телеграмму! Царь Михаил Александрович… которому передал власть… отрекшийся царь… тоже отрекся… от престола… в пользу… народного… Учредительного собрания! [206]

Очень много времени понадобилось Зуевскому, чтоб договорить эту фразу. Еще дольше пришлось ему молчать после того, как он прокричал:

— Да здравствует… свободный… русский народ! Да здравствует… народ…

Бобровая шапка, серебрясь на солнце, надолго застыла над головой Зуевского. И тут Томан совсем оглох. Он только видел, как Зуевский наконец взмахнул шапкой и как с каждым взмахом ее вырывались новые залпы звонких слов:

— …который добился величайшей в истории человечества победы!.. Да здравствует представительница… свободной… воли… народа… народная дума!

За спиной у Томана произошло какое-то замешательство, раздался чужеродный крик. Томан оглянулся и увидел, как разворачивают большой красный плакат. Белые буквы на красном поле кричали куда пронзительнее, чем все человеческие голоса: