Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

к Мадонне молитву крестьянина, где тот обращается к ней как к особой богине-защитнице в отношении всех частных аспектов сельской жизни. А что за понятия были у народа относительно достоинств определенных мадонн как помощниц в экстренных случаях! Что творилось в голове флорентийки[950], которая как бы ex voto{507} жертвовала Аннунциате бочонок воску, потому что ее любовник, монах, постепенно выпил у нее бочонок вина, однако так, что отсутствовавший муж этого и не заметил. Опять-таки, подобно тому как это имеет место и теперь, отдельные святые являлись покровителями определенных областей жизни. Часто уже предпринимались попытки свести ряд общих ритуалов католической церкви к языческим церемониям, и все сходятся в том, что и помимо этого множество местных народных обычаев, соединившихся с церковными праздниками, представляют собой неосознанные остатки различных древних языческих верований Европы. Однако кое-где в сельской местности Италии возможно столкнуться и с такими явлениями, в которых невозможно не признать наличие сознательных остатков языческой веры. Таков, например, обычай выставлять угощение для покойников за четыре дня до праздника основания папского престола, т. е. прямо в день древних Фералий, 18 февраля[951]{508}. То было время, когда в ходу могли быть и многие другие лишь впоследствии искорененные обычаи в том же роде. Быть может, лишь на первый взгляд парадоксальным покажется утверждение, что народная вера в Италии была особенно крепко укоренена лишь до тех пор, пока она была язычеством.

Но позволим себе остановиться с несколько большей полнотой на том, насколько господство этой категории веры простиралось также и на верхние сословия. Как уже отмечалось выше, по поводу отношения к клиру, вера эта имела на своей стороне силу привычки и яркость впечатлений детства; заодно с ними действовала и любовь к праздничному церковному великолепию, а время от времени сюда еще присоединялись те большие эпидемии покаяния, которым трудно было противостоять даже насмешникам и нигилистам.

Однако было бы совершенно неправильно сразу же устремляться в этих вопросах в направлении обобщающих выводов. Например, мы склонны предполагать, что, например, отношение образованных людей к реликвиям святых должно содержать в себе ключ, при помощи которого мы сможем открыть по крайней мере некоторые ящички их религиозного сознания. И действительно, оказывается возможным проследить некоторые градации в этом смысле, однако на протяжении долгого времени это невозможно сделать с той отчетливостью, которая нам желательна. Поначалу венецианское правительство, как представляется, разделяет в XV в. то благоговение к останкам тел святых, что господствовало тогда по всей Западной Европе (с. 55 сл.). И чужестранцы, проживавшие в Венеции, также не тяготились тем, чтобы мириться с этим предрассудком[952]. Если мы пожелаем вынести суждение в отношении ученых Падуи по ее топографу Микеле Савонароле (с. 97), дело здесь будет обстоять не иначе, нежели в Венеции. С благоговением, к которому примешивается еще и благочестивый ужас, Микеле повествует нам, как в случае больших опасностей ночью по всему городу слышатся воздыхания святых, как у тела одной святой монахини в Сан Кьяра постоянно отрастают ногти и волосы, как она издает звуки в случае предстоящего несчастья, поднимает руки и т. п.[953] При описании часовни Антонио в Санто автор полностью впадает в какой-то лепет и фантазии. В Милане народ во всяком случае проявлял большой фанатизм в отношении реликвий, и когда однажды (в 1517 г.) при перестройке главного алтаря монахи в Сан Симпличиано по неосторожности раскопали шесть святых тел, после чего на область обрушилась сильная буря с дождем, люди усмотрели[954] причину своих бед в этом святотатстве и избивали этих монахов на улицах города там, где их встречали. Однако в других местностях Италии, даже если это были сами папы, отношение к реликвиям представляется куда более двусмысленным, хотя здесь и невозможно вынести окончательное заключение. Известно, при каком всеобщем благоговении Пий II получил первоначально попавшую в Сан Маура голову апостола Андрея и (в 1462 г.) торжественно ее поместил в соборе св. Петра. Однако из его собственного сообщения видно, что сделал он это до некоторой степени из стыда, поскольку из-за этой реликвии уже шло соперничество между несколькими государями. Только тогда пришло ему на ум превратить Рим во всеобщее прибежище изгнанных из их собственных церквей останков святых[955]. При Сиксте IV население города проявляло в отношении этих вещей большую ревностность, чем сам папа, так что магистрат горько сетовал (в 1483 г.), когда Сикст отправил умирающему Людовику XI некоторые из латеранских реликвий[956]. В это время в Болонье один мужественный человек возвысил свой голос, потребовав продать королю Испании череп св. Доминика{509}, а на выручку основать что-либо общественно полезное[957]. Наименьшее почтение к реликвиям проявляют флорентийцы. Между их решением почтить городского святого, св. Заноби, новым саркофагом и размещением заказа на него, отданного Гиберти, проходит 19 лет (1409 — 1428 гг.), да и в этом случае подряд отдается лишь случайно, поскольку мастер уже закончил подобную работу меньшего объема[958]. Возможно, реликвии несколько набили здесь людям оскомину с тех пор, как они (в 1352 г.) были обмануты одной хитрой аббатисой Неаполитанского монастыря, подсунувшей им поддельную, изготовленную из дерева и гипса руку покровительницы собора, св. Репараты[959]. Или нам следует предположить, что скорее эстетическим чувством объясняется то, что здесь так решительно отворачивались от раскромсанных трупов, полуистлевших тканей и сосудов? А может, то было свойственное Новому времени понимание славы, которое удостоило бы тела Данте или Петрарки более пышных гробниц, чем всех двенадцати апостолов сразу? Но возможно, что и вообще по всей Италии, если отвлечься от Венеции и представляющего собой особый случай Рима, почитание реликвий отступило в большей степени на задний план[960] перед почитанием Мадонны, причем случилось это раньше, чем где-либо в остальной Европе, и здесь опять-таки кроется, пусть также в скрытой форме, рано давший о себе знать перевес в сторону чувства формы[961].

Могут спросить, возможно ли было большее почитание Богоматери, чем то, что имело место на Севере, где ей посвящены почти все наиболее грандиозные соборы, где ее прославляла необыкновенно богатая ветвь как латинской поэзии, так и поэзии на местных языках? Однако в противовес этому Италия может выставить куда более значительное число чудотворных изображений Марии, с их беспрестанным вмешательством в повседневную жизнь. Всякий значительный город имеет целый ряд таких изображений, от древнейших или считающихся древнейшими «картин св. Луки» и вплоть до работ современников, которые в ряде случаев могли