Александр Блок - Константин Мочульский

В другом стихотворении прежние, давно позабытые «ангельские песни», пронесенные через «ночь, мрак и пустоту», опять звучат благословением и радостью:

Благословляю все, что было,Я лучшей доли не искал.О, сердце, сколько ты любило!О, разум, сколько ты пылал!Пускай и счастие и мукиСвой горький положили след,Но в страстной буре, в долгой скуке —Я не утратил прежний свет.

Вокруг поэта очерчен магический круг гармонии. И чем бы он ни пытался разомкнуть его, проклятиями, цинизмом, кощунством, иронией, богохульством, все диссонансы превращаются в строй, все хаотическое— в космос. Как царь Мидас, художник обращает в золото искусства все, к чему ни прикасается. Из муки, ужаса, гибели — выходит песня. Поэт безысходно обречен гармонии. Он может бунтовать, призывать полчища демонов, воображать себя Люцифером— судьба его неизменна. Разрушая, отрицая, проклиная, он всегда — чистое утверждение, ликующее «да» Творцу и творению. «Пессимист» и «нигилист» Блок это знал. В 1914 году он сказал о себе ослепительные красотой и мудростью слова:

Простим угрюмство — разве этоСокрытый двигатель его?Он весь — дитя добра и света,Он весь — свободы торжество!

За трехлетие 1910–1912 годов отдел третьего тома «Арфы и скрипки» обогатился 10 стихотворениями. Заглавие это точно передает музыкальную природу стихов:

Уже померкла ясность взораИ скрипка под смычок легла,И злая воля дирижераПо арфам ветер пронесла.

И снова, как в стихотворении «В ресторане», по волнам музыки плывет ее «очерк страстный», в то время как

Тенор пел на сцене гимныБезумным скрипкам и весне.

Мы уже знаем этот «закон» блоковской лирики и можем предсказать, что эмоциональное звучание «взрывая, возмутит ключи»[[69] в душе поэта и повеет на него холодом смерти.

Когда внезапно вздох недальний,Домчавшись, кровь оледенил,И кто-то бледный и печальныйМне к сердцу руку приложил.

С неизменным постоянством повторяется эта триада: музыка — любовь — смерть. В стихотворении «Где отдается в длинных залах» снова поют скрипки:

И скрипки, тая и слабея,Сдаются бешеным смычкам.

Она выходит из хоровода и бросает цветок «назначенному другу». И снова музыка гибели:

Не поднимай цветка: в нем сладостьЗабвенья всех прошедших дней,И вся неистовая радостьГрядущей гибели твоей!..

«Неистовая радость» цыганской пляски, забвение, опьянение и тоска— привычный круг восторгов и терзаний; о нем звенит бубен в руках цыганки. Она «пляшет его Жизнь» (стихотворение «Когда-то гордый и надменный»).

И долго длится пляс ужасный,И жизнь проходит предо мнойБезумной, сонной и прекраснойИ отвратительной мечтой…

Вся «цыганщина» Блока стоит под знаком «отвратительной красоты»; он сталкивает противоречия, играет на диссонансах, соединяет священное с низменным, вводит в неистовый цыганский пляс печального Ангела:

Из невозвратного далекаПечальный Ангел просквозит…

В стихотворении «Голоса скрипок»:

…Буйной музыки волнаПлеснула в море заревое.

Поэт знает, что музыка— душа мира, что голосом ее поет «гармония сфер», и горестно спрашивает:

Зачем же в ясный час торжествТы злишься, мой смычок визгливый,Врываясь в мировой оркестрОтдельной песней торопливой?

Это стихотворение по теме и по форме — вполне «тютчевское». Другое искусно варьирует стилистические приемы Баратынского:

Без слова мысль, волненье без названья,Какой ты шлешь мне знак?

Жизнь — призрак; но душа смутно помнит что-то далекое: снам бытия она предпочитает «несбыточную явь». И последняя строфа говорит языком Баратынского:

Чтобы сквозь сны бытийственных метаний,Сбивающих с пути,Со знаньем несказанных очертаний,Как с факелом, пройти.

Этого знания, этой небесной гармонии ищет поэт в буйных и нестройных звуках цыганских песен: в их стихийности, дикой страстности он ловит трепет «волненья без названья», отзвук «мирового оркестра». И наступает минута, когда сквозь визг и гам, в вихре пляса и бормотанье бубна раздается пение «скрипок запредельных».

И напев заглушенный и юныйВ затаенной затронет тишиУсыпленные жизнию струныНапряженной, как арфа, души.

Эта нежнейшая мелодия создается четверным повторением причастий на «-ённый» (заглушенный, затаенный, усыпленные, напряженный); на длинные, плавные «н» резонируют и другие слова: напев, юный, струны; «н» создает тон строфы — бархатно-мягкий, матово-звучащий; на нем легким шелестом скользят шипящие «ш» и «ж»: «заглушенный, тиши, жизнию, напряженной»; глухому «ш» в слове «заглушенный» соответствует «ш» в слове «тиши»; звонкому «ж»: в слове «жизнию» — звонкое «ж» в «напряженный». Параллельно шипящим «ж» и «ш» проходят через строфу соответствующие им свистящие «з» и «с».

…В затаенной затронет тиши…Усыпленные жизнию струны.

Здесь звукопись распространяется на целые комплексы звуков: зат-е-н (затаенный и зат-о-н (затронет),[70] усы-н- (усыпленные) и с-у-н-ы (струны). В последней строке впервые появляется звук «а» — «как арфа». Изысканное созвучие слову «арфа» заключено уже в предшествующем ему слове «напряженный» (а-п-р-я — а-р-ф-а).

В отдел «Арфы и скрипки» включено одно из самых известных стихотворений поэта: повесть о первой любви, появление призрака умершей любовницы:

Все, что память сберечь мне старается,Пропадает в безумных годах,Но горящим зигзагом взвиваетсяЭта повесть в ночных небесах.Жизнь давно сожжена и рассказана,Только первая снится любовь,Как бесценный ларец перевязанаНакрест лентою алой, как кровь.

Строфы поражают глубиной лирического дыхания, широтой ритма. Дактилические рифмы нечетных строк (старается — взвивается, рассказана — перевязана) сильным размахом бросают стихи вверх; два неударных слога после ударного как бы повисают в воздухе. И после каждого взлета — резкое падение: мужские рифмы четных строк (годах — небесах, любовь — кровь).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});