Звезды Эгера - Геза Гардони

— Бредит.

Крестьяне поплевали себе на ладони, взялись с двух концов за носилки и подняли их.

— Люди! — почти крикнула Эва. — Ответьте мне: жив ли господин лейтенант Гергей Борнемисса?

Вопрос был задан так властно, что оба крестьянина ответили разом:

— Понятно, жив!

— А ранен?

— В руку и в ногу.

— Несите меня к нему.

Крестьяне остановились.

— К нему? — переспросил один и крикнул наверх караульному: — Эй, герой! Где господин лейтенант Гергей?

— Что надо? — послышался сверху голос Гергея.

— Ваша милость, здесь оруженосец Балаж. Он хочет вам что-то сказать.

Послышались медленные шаги. Гергей, прихрамывая, спустился по лестнице. В руке у него был фонарь. В фонаре горела свеча.

Он остановился у нижней ступеньки и сказал, обращаясь к кому-то:

— Да разве это мыслимо! Мертвецов столько, что их и за два дня не уберешь!

— Не то что за два, а за четыре не уберешь, — ответил кто-то хриплым голосом.

Фонарь приблизился.

— Снимите с меня шлем, — сказала Эва.

Крестьянин поднес руку к ее подбородку и взялся за пряжку ремешка.

В эту минуту подошел и Гергей.

— Бедный Балажка! — сказал он. — Как я рад, что ты жив!

Крестьянин попытался отстегнуть и снять шлем, но Эву обожгла нестерпимая боль.

— Ой! — крикнула она не своим голосом.

Подкладка шлема прилипла к окровавленным волосам, а крестьянин не знал, что у оруженосца рана на голове.

Гергей поставил фонарь, наклонился.

Эва увидела, что лицо Гергея черно от копоти, усы и ресницы опалены, на правой руке толстая перевязка.

Но ее лицо тоже было неузнаваемо — на нем запеклась кровь, налипла копоть. На этом окровавленном темном лице светлым пятном выделялись белки глаз.

По всему существу Гергея прошла теплая струя. То же самое ощутил он и в тот день, когда, разыскивая мельничное колесо, увидел в окне дворца вот эти самые глаза.

Они не отрывали друг от друга взгляда.

— Гергей! — тихо промолвила женщина.

— Эва! Эва… Как ты попала сюда?

В голове молнией пронеслось все, что он слышал о своем сыне, вспомнилось все, что он заметил сегодня в поведении жены, которую принял за оруженосца. В этот миг дошло до сердца Гергея самое горестное. И по закопченной от пороха щеке его покатились слезы.

22

Три дня таскали турки мертвецов после этого страшного приступа. Таскали их и дервиши, и невооруженные асабы.

У подножия стен мертвецы лежали грудами. Во рвах стояли лужи крови, кое-где пришлось даже проложить мостки, иначе было не пройти. Около трупов валялись сломанные щиты, бунчуки, сабли, пики, стрелы и ружья. Кругом стоял ужасающий трупный смрад.

День и ночь таскали турки своих мертвецов. Только из-под стен наружных укреплений пришлось вынести восемь тысяч трупов. Последнее тело унесли на третий день, когда уже выстрелами приходилось отпугивать стаи слетевшихся воронов.

Но и венгров погибло много. Наутро после приступа священник Мартон пропел Absolve Dominet[94] сразу над тремястами покойниками.

Триста мертвецов лежали длинными рядами вокруг братской могилы. Посередине вытянулся священник Балинт в белой рубахе и епитрахили. Рядом с ним лежали обезглавленный старик Цецеи, восемь лейтенантов, оруженосец Балаж с матерью, макларский мельник Матэ Сер, фелнеметский кузнец Гергей Гашпарич, жена Ференца Ваша, женщины, девушки и много, много других окровавленных мертвецов. Лежали тут и трупы, которых нельзя было опознать. Вот одна только голова, а рядом — только рука или окровавленные лохмотья, а в них обутая в сапог нога.

На похоронах присутствовали все уцелевшие офицеры. Сам Добо стоял с непокрытой головой, держа в руке стяг крепости.

Когда священник окропил покойников святой водой, заговорил Добо. Скорбно повел он свою речь. Голос его то и дело прерывался.

— Сняв шлем, стою я перед вами, дорогие мои соратники, свершившие геройские подвиги, жизнь свою положившие в крови и огне за священное дело. Души ваши уже там, за звездами, в вековечной отчизне. Да будет благословен ваш прах и в настоящем и в грядущем! Я склоняю перед вами, славные герои, боевое знамя крепости. Вы пали за родину. Вам уготована награда на небесах. Прощайте! Мы встретимся в сиянии вечной жизни, перед лицом короля Иштвана.

И мертвецов по одному опускали в могилу под салют крепостных пушек.

С неба белыми хлопьями падал снег.

Воскресенье, шестнадцатого октября. После обеда Добо прикорнул часок, а лишь только отогнал сон от глаз, сел на коня и поскакал к Шандоровской башне.

Защитники крепости больше не чинили стен, а стояли и сидели возле проломов.

Был сумрачный осенний день.

Турецкие пушки грохотали беспрерывно.

— Криштоф, сын мой, ступай погляди, что там творится на башне Бойки, — сказал Добо оруженосцу. — А я поеду к Старым воротам.

Криштоф — один глаз его был завязан белым платком — поехал верхом.

У Темных ворот он привязал к столбу коня, взбежал на стену и понесся по стене прямо к Борнемиссе.

У одного пролома в него попала пуля. Мальчик свалился на помост, засыпанный осколками камня.

Караульный крикнул Золтаи:

— Господин старший лейтенант! Маленького оруженосца убило!

Потрясенный Золтаи взбежал на стену. На груди мальчика расплывалось кровавое пятно. Рядом с Криштофом на коленях стоял какой-то солдат. Голова мальчика упала, солдат снял с нее шлем.

— Ступай скорее к господину коменданту, — приказал Золтаи солдату, прижав к себе Криштофа, — доложи ему…

Мальчик был еще жив. Лицо его стало белым как полотно. Устало взглянув на Золтаи, он пробормотал:

— Доложите ему, что я умер.

Он вздохнул и умер.

На следующее утро осажденные не услышали орудийного грома. На холмах и склонах гор белели шатры, но турок нигде не было видно.

— Будем начеку! — сказал с тревогой Добо. — Как бы они не подстроили нам какую-нибудь новую каверзу.

И он поставил караульных к подземным ходам и проломам.

На стене трудно было стоять, камни осыпались под ногами. Крепость напоминала изгрызенный мышами миндальный торт.

Все разглядывали турецкие шатры, прислушивались к необычайной тишине, и вдруг кто-то сказал:

— Они ушли…

Слово это пронеслось, как огонь по сухим, палым листьям. Все повторяли:

— Ушли! Ушли!

Потом с нарастающей радостью:

— Ушли! Ушли!

Но офицеры никого не выпускали из крепости.

Через четверть часа после восхода солнца караульные доложили, что какая-то женщина просится в крепость. По черной шелковой парандже, закрывавшей ее лицо, сразу признали турчанку.

Она приехала на муле со стороны Маклара. Перед ней на седле с высокой лукой сидел маленький венгерский мальчик. Мула вел под уздцы подросток-сарацин лет пятнадцати.

Ворота открывать не стали. Да и как их было открыть, если ворот уже не было!

Женщина въехала в пролом рядом с тем местом, где были прежде ворота. По-венгерски она не говорила и только выкрикивала:

— Добо! Добо!

Добо стоял на высокой груде камней, вздымавшейся на месте ворот, и поглядывал в сторону Фюзеш-Абоня. Увидев турчанку, он сразу решил, что это мать маленького Селима, а услышав, что она выкликает его имя, хромая, спустился с развалин.

Турчанка пала к его ногам, потом подняла голову и, стоя на коленях, подтолкнула к нему венгерского мальчика.

— Селим! Селим! — молила она, протягивая руки.

Венгерскому мальчику было лет шесть. Смуглое личико, умные глазенки, в руке — деревянная лошадка.

Добо положил руку на голову ребенка.

— Как тебя зовут, сынок?

— Янчи.

— А фамилия как?

— Борнемисса.

Вздрогнув от радости, Добо повернулся к Шандоровской башне.

— Гергей! Гергей! — закричал он. — Бегите скорее к господину лейтенанту Гергею!

Но Гергей уже сам мчался с башни.

— Янчика! Янчика мой! — все повторял он со слезами на глазах.

Он чуть не задушил ребенка в объятиях.

— Пойдем к маме!

Турчанка вцепилась в мальчика обеими руками. Вцепилась, точно орлица в ягненка.

— Селим! — кричала она, вращая глазами. — Селим!

И видно было, что она готова растерзать ребенка, если не получит своего сына.

Минуту спустя из дворца выбежала Эва в развевающейся нижней юбке. Лоб ее был обмотан белым платком, но лицо разрумянилось от радости. Она тащила за собой маленького турецкого мальчика. Малышка Селим был в своем обычном турецком платье и держал в руках большой ломоть белой булки.

Обе матери кинулись с распростертыми объятиями навстречу своим детям.

Одна кричала:

— Селим!

Другая:

— Янчика!

Женщины упали на колени перед детьми, каждая обнимала своего сына, целовала, не могла на него наглядеться.

И, стоя на коленях, они обменялись взглядом и протянули друг другу руки.

Турки и в самом деле бежали.