Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

Если отбросить все прочие ее метания, как просеять песок, то останется только единственное и самое важное — совершенный ею выбор.

И это ее сломало.

В тот же день Аньес уехала в форт и подала рапорт об отставке. Капитан Дьен вынужден был его принять, но делал это с большой неохотой. Тогда же она связалась с генералом Риво, чтобы он посодействовал скорейшему разрешению ее вопроса. Тот шумел изрядно, поскольку работа Аньес на официальных мероприятиях была расписана на несколько месяцев вперед.

«Кинематографическая служба — это не фотосалон, а я больше не могу быть посередине», — устало повторяла она, когда он сердился и кричал. И ему пришлось смириться. Ее контракт был разорван в течение нескольких дней. Она проявляла последние оставшиеся отснятыми пленки, систематизировала собственную картотеку, оставляла по себе порядок в фотолаборатории. Затем, когда ей объявили, что она может быть свободна, сдала удостоверение и прочие документы в архив. Сняла жетон военнослужащего, который носила с самого Индокитая. И выходила из форта д'Иври уже навсегда, глубоко вдыхая пьянящий воздух наступившего апреля и смиряясь с тем, что переломана.

Это стало началом недель ее ожидания.

Днями Аньес брала с собой Робера и бродила улицами, греясь на неожиданно ярком и теплом солнце. Болтала без умолку ему на ухо какие-то глупости о том, какого цвета небо с травой, и о том, что очень любит его, будто бы убеждая. Ей теперь только и оставалось, что убеждать, оправдываться. И надеяться.

Тогда, поначалу, первым ее порывом было связаться со штабом генерала Каспи и все рассказать. Этого она сделать не решилась — не из страха за свою шкуру, пусть ей грозила тюрьма или что-нибудь похуже. А потому что было бы очередным лицемерием возомнить, будто ей неважно, что случится с сопротивлением Вьетминя.

Она не могла. Это оказывалось сильнее ее. Она ненавидела себя и в ужасе понимала, что из этого и состоит — из нечеловеческой жажды победить в схватке. И всегда поперек ее пути оказывался один-единственный Лионец, который переворачивал ей все нутро, заставлял сомневаться, за которого она отдала бы что угодно, но которого… просто убила.

Она сломалась.

Перестала функционировать.

Она закрывалась в собственной комнате, отговариваясь мигренями, и рыдала в подушку, когда становилось особенно гадко. И каждый день запрещала себе думать, скупая все подряд газеты и вслушиваясь в бормочущее радио — о победах генерала де Латра де Тассиньи, об его уникальной стратегии, о помощи США и Британии в Индокитайской войне вопили отовсюду. И нигде ничего о точке в Тонкине, куда отправился подполковник Анри Юбер.

Аньес мало ела и быстро худела.

Почти не спала и замирала у кроватки Робера. А то вдруг хватала его и принималась за игру с таким энтузиазмом, какого никогда ранее не выказывала ни в одном из своих прежних занятий. Ловила на себе полные боли взгляды матери и делала вид, что ничего не происходит до тех пор, пока однажды Женевьева не высказала все сама.

Аньес, устроившись на полу с сыном, гоняла туда и обратно мячик. Робер заходился заливистым хохотом, а она впитывала в себя его смех, будто бы не могла им насытиться. Такими и застала их мадам Прево, молча вошедшая в гостиную, где они расположились, и усевшаяся на диван немного поодаль от их боевых действий. Аньес отчетливо помнила, как подняла глаза на мать, и как та не успела спрятать в своих тревогу, а потом и вовсе вспыхнула вся от макушки до кончиков пальцев страшным волнением и заговорила:

— Что бы ты ни затевала, подумай, прежде чем делать. Второй раз мне будет очень тяжело пережить что-то подобное твоему плену. И я тебе этого не прощу.

Аньес долго молчала в ответ. Она привыкала быть чем-то вроде былинки, которую несет-несет-несет ветер, и которой не нужно больше ему сопротивляться: все равно ее уже оторвало от стебля и путь ее — умирание.

Но глядя в измученное и неожиданно постаревшее в эти минуты, но по-прежнему красивое лицо матери, она все же не выдержала и, приподняв подбородок, спросила:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Если бы тебе сказали, что я совершила ужасную вещь, и по моей вине погибло много людей, ты бы поверила?

Взгляд Женевьевы сделался совсем темным, страшным, и Аньес подумала, что легче было бы умереть, лишь бы не видеть этого взгляда. Наверное, никогда раньше она не была столь близка к самоубийству, как в тот день. Сложно сделать мертвое еще более мертвым. Но что-то все еще держало ее, смутное и неосознанное, и столь сильное, что закончить все одним махом он не решалась.

— Поверила бы, — враз изменившимся голосом ответила мадам Прево. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не поверить.

— А если я скажу тебе, что по-другому было нельзя?

— Я отвечу, что всегда можно по-другому.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- И как выбрать, изменить себе или изменить любимому человеку?

— Что ты наделала, Аньес? — выдавила из себя Женевьева. — Что-то очень страшное, да?

— Да. Только не спрашивай меня, хорошо? Если я смогу, я тебе сама расскажу потом. Сейчас — нельзя. И может быть, все еще обойдется.

— И как мне с этим жить? — теперь материны слова напоминали один протяжный стон. Она задыхалась, произнося этот короткий вопрос, и Аньес, не выдержав, метнулась к ней и обхватила ее руками. По полу все еще катал мячик ее сын, и она, судорожно вцепившись в него взглядом, будто бы только в нем спасение, прошептала:

— Придется. Потому что всегда будет Робер.

— А ты? — в тихом, неконтролируемом ужасе шипела мать. — Не смей говорить мне, что… Не смей…

Она вырвалась и дикими глазами смотрела на Аньес. Всего мгновение, прежде чем рука дернулась и, замахнувшись, ударила ее по лицу. Аньес не прикрылась. Кожа после пощечины вспыхнула, а она все смотрела, прямо на мать и не отводила взгляда, усталого настолько, что мадам Прево подавилась собственным всхлипом. А затем подалась к дочери и крепко-крепко, так, что обеим не хватало дыхания, прижала к себе.

Они долго еще рыдали, уткнувшись друг в друга, пугая сына и внука, и не могли остановиться. Спать легли вместе, в одной кровати, как в тот день, когда она вернулась из Индокитая, и мадам Прево встречала ее в Бресте. И много-много говорили до самого утра: об отце, об отчиме, о мужчинах, о любви. И еще о том, что Аньес так похожа на лейтенанта Леконта, который погиб на Марне. Нет, не внешне. Но тот ведь так же неумно пропал — сослуживцы его однажды рассказывали молодой вдове, что ее покойный супруг нарочно со своим отрядом сунулся под обстрел, отвлекая внимание немцев при каком-то маневре. Тогда она еще не успела подцепить человека с фамилией Прево и снова считалась завидной невестой.

А наутро мать и дочь проснулись от оглушающей тишины комнаты, в которой даже Робер не плакал.

С того дня в их доме поселилось горе. Оно еще не случилось, они не возвращались к давешней теме. Лишь однажды Женевьева спросила, можно ли что-то сделать, чтобы его избежать, на что Аньес ответила, что не хочет и никому не позволит что-то менять.

Горе устраивалось с ними завтракать и не давало проглотить ни кусочка. Шарлеза, чувствуя и не понимая его природы, помалкивала, и все ее звучание соответствовало общей тональности.

Горе отпечатывалось на снимках Аньес. Теперь она без устали фотографировала мать, сына, себя, кухарку и, проявляя пленки, думала о том, как мало останется после нее счастья.

Горе баюкало Робера, когда он не желал укладываться спать, наверное, тоже растревоженный его зловонным дыханием, которое было так близко, будто оно склонялось над кроваткой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Горе иссушало их глаза и их души, притаилось в углах квартиры, нежилось в лучах солнца, проникавшего в окна и, не таясь, лакомилось часами и днями, которые тянулись и тянулись в тишине.

Аньес не пыталась искать новую работу. Она не цеплялась за жизнь. Она ничего не хотела, кроме одного — хоть как-то дотянуть до возвращения Анри.

Спустя еще неделю в газетах трубили о том, что в Тонкине была одержана крупная победа экспедиционного корпуса под командованием генерала де Тассиньи, однако, как отмечалось, врага удалось отбросить дальше к китайской границе, а потери среди французов были слишком велики, чтобы это просто так сошло с рук Вьетминю. Завершались статьи восхвалением талантов де Латра, отваги французского парашютного десанта и доблести стоявших в форте солдат артиллерии и пехоты, а также призывами к полной и окончательной победе над бандами повстанцев. О ходе операции и соотношении сил ничего не говорилось. О том, что среди убитых или взятых в плен значится Ван Тай, никто не писал, из чего Аньес сделала вывод, что он сбежал. Его личность была слишком примечательной, чтобы об этом не стало известно.