Собрание Сочинений. Том 3. Произведения 1970-1979 годов. - Хорхе Луис Борхес

их преодоленью,

узнал гарпун, дымящийся в крови

Левиафана, дюнные узоры песка,

и запахи ночей и зорь,

и горизонт, где караулит случай,

и радость безбоязненного шага,

и долгожданный вид своей Итаки.

Завоеватель моря, он ступил

на сушу, подпирающую горы,

куда привел его туманный курс

и ненадолго задремавший компас.

Обходит Мелвилл свой наследный сад,

новоанглийский вечер коротая,

но он — во власти моря. Перед ним —

бесчестие калеки-капитана,

неведомая хлябь, нежданный шквал

и леденящий душу белый призрак.

Бездонный том. Изменчивый Протей.

КОНЕЦ{444}

Сын, книгочей с бесцветною судьбою,

На склоне жизни ставший сиротой,

Пытается бороться с пустотой.

(Здесь двое были, и сегодня двое:

Он с памятью.) Раздавленный своей

Тоскою, он упрямо ищет всюду

Ее умолкший голос, веря в чудо,

Которое окажется щедрей,

Чем смерть. В уме всплывают то и дело

Избитые святые пустяки —

Неисследимые материки

Погибельного нашего удела.

Кто б ни был Он, прошу я у Творца

Не утешенья, а ее лица.

УДЕЛ КЛИНКА{445}

Оружье предка, позабыла сталь

Бои с их голубым Монтевидео

В надежном окружении Орибе,

Великими Полками, долгожданной

И легкою победой при Касерос,

Запутанным, как время, Парагваем{446},

Свинцом двух пуль, вошедших прямо в грудь{447},

Водой, порозовевшею от крови,

Отрядами повстанцев Энтре-Риос{448},

Комендатурой между трех границ,

Конем и пиками дремучих дебрей,

Сан-Карлосом{449}, Хунином и концом…

Бог дал той стали блеск. Она незряча.

Бог дал ей героизм. Она мертва.

Спокойна, как трава, она не помнит

Мужской ладони, ратного огня,

Источенной годами рукояти

И меченного родиной клинка.

Простая вещь среди других вещей,

Задвинутых в музейную витрину,

Всего лишь символ, тень и силуэт —

Кривой, нещадный и забытый всеми

Не хуже, думаю, чем ты и я.

УКОР

Мой грех таков, что на земле другого

нет тяжелее. Я не знал мгновенья

счастливого. Пусть навсегда забвенье

меня сотрет лавиной ледниковой.

Я предками был создан для горнила

судьбы с ее грозой и красотою —

для ветра и земли, воды и пыла.

Но я несчастлив и надежд не стою.

Я обманул их. Жизненная схватка

не для меня, ушедшего в повторы

стиха, из дыма ткущего узоры.

Геройский род, я робкого десятка.

И не спастись: за мною в мире целом —

все та же тень с несбывшимся уделом.

ОЛАВ МАГНУС

(1490–1558)

Создатель этой книги — Олав Магнус,

Священник, верный Риму в грозный век,

Когда весь Север обратился к Гусу,

Уиклифу и Лютеру. Расставшись

С Большой Медведицей, по вечерам

В Италии он находил отраду,

Пиша историю своих краев

И дополняя россказнями даты.

Однажды — лишь однажды! — я держал

В руках ту книжицу. Года не стерли

Пергаментный старинный переплет,

Курсив, неотразимые гравюры

На меди и добротные столбцы

Латыни. Помню то прикосновенье.

О непрочтенный и бесценный том,

Твоя недосягаемая вечность

Тем вечером ступила в Гераклитов

Поток, опять смывающий меня.

ЗА ЧТЕНИЕМ «ИЦЗИН»

Грядущее вовеки нерушимо,

Как прожитое. Все, что ни случится, —

Лишь потайная буква на странице,

Заговоренной и неразрешимой,

А книга — время. Награжден сторицей

Тот, кто утратил. Бытие земное —

В грядущем, что осталось за спиною.

Не канет все. Ничто не растворится{450}.

Но не сдавайся. Мрак в застенке этом.

Плотна его стальная паутина.

Но в лабиринте есть проход единый

С нечаянным, чуть видимым просветом.

Путь неуклонен, как стрела тугая.

Но Бог в щели застыл, подстерегая.

ХУАН КРИСОСТОМО ЛАФИНУР

(1797–1824)

Трактаты Локка, полки книгочея,

Двор, выложенный шахматной доскою,

И возникающее под рукою:

«Меж вечных лавров — бледная лилея».

Когда клонюсь над чередой ночною

Своих теней, мне видятся порядки,

Разбитые и яростные схватки.

С тобою, Лафинур, встает иное.

Ты подбираешь аргументы к фразам,

С моим отцом продолжив спор старинный

И защищаясь ложною доктриной

О вечных формах, что хранит наш разум.

И правишь черновик — вот этот самый! —

С той стороны зеркальной амальгамы.

ГЕРАКЛИТ

Неверным шагом мерит Гераклит

Эфесский вечер, старика заставший,

Желаниям его наперекор,

На берегу беззвучного потока,

Чье русло и названье он забыл.

Двуликий Янус. Тополиный шелест.

Он смотрится в бегущее зерцало

И ловит и в уме шлифует мысль,

Которую людские поколенья

Не позабудут. Голос произносит:

«Никто не ступит дважды в воды той же

Реки». Он умолкает, понимая

В священном трепете, что он и сам —

Река в безостановочном теченье.

Он пробует припомнить это утро

И ночь и вечер перед ней. Нет сил.

Он вновь роняет фразу, различая

Ее отчетливый грядущий шрифт

На развороте Бёрнетова{451} тома.

Он в греческом беспомощен, и Янус,

Властитель входов, это римский бог.

Ни прошлого, ни нынешнего дня

Нет у него, придуманного неким

Седым прохожим возле Красных Кедров,

А тот прохожий ткет свой пятистопник,

Чтобы не думать о родных краях

И лицах. Одного из них не стало{452}.

Ист-Лэнсинг, 1976

КЛЕПСИДРА

Последнею в клепсидре будет капля

Медовой сладости. На миг один

Она блеснет и скроется во мраке,

А с нею — мир, что красному

Адаму Сулил когда-то Он (или Оно):

Твоя любовь, твое