Собрание Сочинений. Том 3. Произведения 1970-1979 годов. - Хорхе Луис Борхес

282) отмечает «сдержанную точность», с которой Швоб пересказал «подлинную легенду»; я бы дополнил, что эта точность нисколько не убавляет ни ее легендарности, ни патетики. Впрочем, разве не сказал еще Гиббон{419}, что пафос обычно рождается из самых незначительных подробностей?

1949

УИЛЬЯМ ШЕКСПИР

«МАКБЕТ»

Острословящий и скорбящий денди при дворе датского короля, Гамлет, который все медлит в преддверии мести и то разражается многословными монологами, то грустно играет с черепом покойника, в наибольшей степени интересовал критиков по одной причине: он пророчески соединил в себе множество прославленных фигур девятнадцатого века — Байрона и Эдгара По, Бодлера и героев Достоевского, находящих обостренное удовольствие в нескончаемом анализе мельчайшего своего шага. (Не говорю, естественно, о других чертах, допустим, о сомнении — одном из синонимов ума: оно у нашего датчанина относится не только к достоверности призрака, но и к окружающему миру в целом, а также к тому, что ждет каждого из нас после смерти тела.) Тем не менее король Макбет всегда казался мне куда более правдоподобным и не в пример теснее связанным со своей безжалостной судьбой, чем с требованиями сцены. Веря в Гамлета, я не верю в его обстоятельства; веря в Макбета, я верю и в его историю.

«Art happens»{420} («Искусство существует — и всё»), — говорил Уистлер. Однако сознание, что нам никогда не удастся разгадать тайну эстетического, не исключает исследования фактов, которые сделали эту тайну возможной. Факты же, как известно, бесконечны, и любой добропорядочный логик знает: чтобы событие произошло, необходимо сочетание всех следствий и причин, которые ему предшествовали и в нем переплелись. Обратимся к некоторым, наиболее явным.

Обычно забывают, что ставший теперь одним из снов искусства Макбет был когда-то реальным человеком своего времени. Несмотря на ведьм, призрак Банко и лес, идущий войной на замок короля, в основе шекспировской трагедии — история. В «Англосаксонской хронике», передающей случившееся под 1054 годом (за двенадцать лет до поражения норвежцев на Стэмфордском мосту и завоевания Англии норманнами), написано, что правитель Нортумбрии Сивард вторгся по суше и по морю в королевство Шотландия и обратил в бегство его короля Макбета. Кстати, последний имел законное право на трон и не был деспотом. Напротив, он отличался благочестием в обоих смыслах слова: был добр к беднякам и истово верил в Христа. Не раз давал отпор викингам. Правление Макбета было долгим и справедливым, изобретательная людская память окружила его легендами.

Столетие минует за столетием, и на сцену выходит другой важный персонаж, хронист Холиншед{421}. О нем неизвестно почти ничего, даже время и место его рождения. Говорят, он был «посланцем слова Божия». В 1560 году он объявился в Лондоне и настойчиво принялся за составление некоей обширной и амбициозной всемирной истории, которая свелась в конце концов к «Хроникам Англии, Шотландии и Ирландии», носящим сегодня его имя. На их страницах есть и легенда, которая поздней вдохновит Шекспира и даже внушит ему не одну реплику. Холиншед умер в 1580-м. Предполагают, что поэт пользовался посмертным изданием его «Хроник» 1586 года.

Теперь о Вильяме Шекспире. В переломную эпоху Непобедимой армады, борьбы Нидерландов за независимость, заката Испанской империи и превращения Англии, этого изрезанного острова, заброшенного на край мира{422}, в одну из величайших держав земли, судьба Шекспира (1564–1616) рискует показаться нам загадочно обыкновенной. Он кропал сонеты, был актером и импресарио, занимался торговлей и тяжбами. За пять лет до смерти он удалился в родной город Стратфорд на Эйвоне и не написал больше ни строки, если не говорить о завещании, где нет ни слова о книгах, и пошлейшей эпитафии, которую хочется принять за шутку. Сам он под одну обложку своих пьес никогда не собирал, первое их книжное издание, ин-фолио 1623 года, вышло по инициативе актеров{423}. По словам Бена Джонсона, он немного знал латынь и еще меньше греческий. Все это навело позднее на мысль, что Шекспир — подставное лицо. Мисс Делия Бэкон, которая закончила жизнь в сумасшедшем доме и чью книгу удостоил предисловия не прочитавший ее Готорн, приписала шекспировские драмы Фрэнсису Бэкону, провозвестнику и мученику экспериментальной науки, человеку по складу воображения совсем иному. Марк Твен выступил в защиту этой гипотезы. Лютер Хоффман{424} предложил менее неправдоподобную кандидатуру, поэта Кристофера Марло, «любимца муз», гибель которого в 1593 году в депфордской таверне якобы инсценировали. Первая из этих атрибуций относится к девятнадцатому веку, вторая — к нашему. А до этого мысль, будто автором шекспировских сочинений был кто-то другой, два с лишним столетия не приходила никому в голову.

Рассерженные молодые люди образца 1830-х годов, которые превратили покончившего с собой на чердаке семнадцатилетнего Томаса Чаттертона{425} в архетип поэта, не могли принять заурядный шекспировский curriculum. Им хотелось видеть его несчастным; Гюго, вооружившись замечательным красноречием, сделал все возможное и невозможное, чтобы доказать, будто современники не понимали или недооценивали Шекспира. Грустная правда в том, что Шекспир, если не считать начального скачка, всегда был добрым горожанином, уважаемым и благополучным. (Равно как и Шейлоком, Гонерильей, Яго, Лаэртом, Кориоланом и парками, вместе взятыми.)

Подытоживая приведенные факты, напомним определенные обстоятельства исторического порядка, способные несколько умерить наше удивление. Шекспир, как правило, не отдавал написанного в печать, поскольку писал для зрителей, а не для читателей. Театральные представления, отмечает Де Куинси, обеспечивали в ту пору куда большую публику, чем печатное слово. В начале семнадцатого века писать для театра было ремеслом настолько же второразрядным, насколько сегодня — писать для телевидения или кино. Бена Джонсона, опубликовавшего свои трагедии, комедии и маски под титулом «Сочинения», подняли на смех. Я бы рискнул выдвинуть такое предположение: чтобы писать, Шекспиру нужен был театр как стимул, он нуждался в сцене, в актерах. Поэтому, продав «Глобус», он больше не прикасался к перу. Кроме того, пьесы были тогда собственностью театральных трупп, а не авторов или перелицовщиков.

Менее педантичная и легковерная, чем наша, шекспировская эпоха видела в истории не науку стерильной точности, а искусство — искусство занимательных сказок и поучительных притч. Она не считала, будто история может воскресить прошлое, но верила в ее способность чеканить из прошлого щедрые легенды. Постоянный читатель Монтеня, Плутарха и Холиншеда, Шекспир нашел на страницах этого последнего сюжет «Макбета».

Как известно, первые, кого мы видим в этой пьесе, это три ведьмы на пустоши посреди громовых раскатов, вспышек молнии и потоков дождя. Шекспир называет их weird sisters. Wyrd — так в мифологии саксов