Летящая на пламя - Лаура Кинсейл

— У меня болит голова, — раздраженно сказал он. Олимпия снова вспомнила о Джулии, пытаясь представить себе, что бы она предприняла сейчас на ее месте в такой безнадежной ситуации. Но внезапно она поняла, что Джулия ничего не стала бы делать, она отступилась бы от Шеридана. Возможно, она была его любовницей, но самолюбивая красавица не стала бы спасать погибающего человека, стоящего на краю пропасти.

В первый раз в жизни Олимпия была рада тому, что она — не Джулия.

Здесь, посреди пустыни Олимпии открылась истина. Да, Джулия была красивее, умнее, образованнее, но она не любила Шеридана! Олимпия сильно сомневалась в том, что она вообще была способна кого-нибудь любить. Воспитанная этой холодной, равнодушной женщиной, являющейся внешне образцом совершенства, Олимпия, пожалуй, никогда в жизни не узнала бы, что такое любовь, дружба и верность, если бы над одиноким ребенком не сжалился Фиш Стовелл. Он проводил с девочкой долгие часы на болотах Норфолка и согревал ее душу человеческим теплом.

Олимпия, конечно, могла сейчас отвернуться от Шеридана, одержимого демоном, жаждущим крови. Она могла бы сказать, что он опасен… но ведь этот кровожадный демон защищал ее самоотверженно и верно на борту «Терьера», и девушка не могла этого забыть!

Любовь принимает иногда очень причудливые формы. Волк, проживший много лет в лесной трущобе, — не комнатная собачка, но и он временами тоскует по очагу и домашнему уюту.

Луна освещала силуэты верблюдов, взбиравшихся на холм и исчезавших за его гребнем. Когда Олимпия и Шеридан тоже оказались на вершине холма, перед ними открылся величественный вид на долину, залитую призрачным светом. Внизу извивалась цепочка каравана, уходящего вдаль.

— Как бы я хотел, чтобы эта ночь никогда не кончалась, — прошептал Шеридан. — А еще я хотел бы никогда не рождаться на свет.

В его голосе слышалась такая боль, что у Олимпии комок подкатил к горлу. Ее верблюд, покачиваясь, медленно спускался с косогора и снова занял свое место в колонне.

— Спой что-нибудь для меня, — попросила она. Шеридан взглянул на нее, но в темноте Олимпия не могла разглядеть выражения его лица. Ночь становилась все беспросветнее, луна ушла за облака.

Он запел чуть хрипловато и сначала неуверенно, как будто забыл слова песни. Над песками пустыни поплыла мелодия «Гринсливз». Голоса тихо переговаривавшихся людей затихли. Когда наступила полночь, прекрасный голос Шеридана окреп, набрал глубину и звучность. Олимпию охватили сладостные воспоминания о родных краях и о днях, проведенных на острове.

Путешественники разбивали лагерь уже в полной темноте, чтобы отдохнуть немного в шатрах до нового сигнала собираться в дорогу, который должен был прозвучать перед самым рассветом. Шеридан остался в шатре Олимпии по собственной воле и отказался от чубука. Он отослал служанку и погасил лампу.

Лежа в ночной прохладе на ковре рядом с Олимпией, он обнял ее, погладил по щеке и волосам и нежно дотронулся до круглого подбородка девушки. Олимпия поцеловала его ладонь и обняла Шеридана.

В их объятиях не было страсти, а лишь жажда быть вместе — чувство, которое они испытывали в течение многих месяцев, живя на необитаемом острове. Как и тогда, Олимпия повернулась на бок и удобно устроилась, положив голову на плечо Шеридана.

— Ты так прекрасна, — прошептал он в темноте, — ты — самое замечательное создание из всех, которых я когда-либо знал в жизни.

Глава 24

— Я знаю, как все это будет, — сказал Шеридан Олимпии, вздохнув, когда придворные маги начали пристально вглядываться в свои жаровни, наполненные раскаленными углями. Они должны были решить: пора ли им вести этого прорицателя, безумного чужеземца, к паше Исхаку, могущественному визирю Восточной Анатолии, или нет. — У этого паши хворая жена или сын, страдающий косоглазием. А между тем от меня ждут одного: когда на моих губах выступит пена и я начну двадцать девять раз подряд повторять что-нибудь вроде бессмысленной фразы: «Кит заплачет ровно в полночь».

Олимпия закусила губу, наблюдая за тремя евнухами, одетыми в белые одежды. Они неслышно ступали своей грациозной мягкой поступью, похожие на сказочных насекомых. Олимпия и Шеридан стояли у арки ворот, ведущих в сад, каменная ограда которого изнутри была выложена узорной плиткой с синим, зеленым и золотым орнаментом.

Шеридан был по-своему прав — от него действительно ожидали диких выходок, хотя сам он вел себя совсем иначе. Шеридан обычно кланялся в восточной манере, а затем заводил с хозяевами дома обстоятельную беседу по-арабски; Олимпия в это время сидела здесь же без чадры в присутствии мужчин, которые могли видеть женское лицо, пожалуй, только в собственном гареме. Как и предсказывал Шеридан, его вежливость и здравомыслие вкупе со спокойным, полным достоинства поведением Олимпии, свободным от привычных для арабов условностей, производили более благоприятное впечатление на окружающих, чем припадки и судороги, которые были свойственны бродячим дервишам и прорицателям Востока.

Наконец Шеридану и Олимпии сообщили, что они должны ждать еще пять часов, прежде чем наступит благоприятный момент для встречи с пашой. Девушка понурила голову, услышав это известие: она очень устала, проведя в седле целую ночь и все утро, пока они спускались с нагорий Курдистана. А затем служанки, прислуживающие в гареме паши, искупали ее, натерли тело благовониями и одели в роскошный наряд. Олимпия была так утомлена долгой дорогой, что ее не могли взбодрить даже сказочная красота дворца Исхак-паши и мечети с минаретами, похожие на видения из «Тысячи и одной ночи». У подножия холма, где располагался дворцовый ансамбль, простиралась зеленая долина, а на горизонте в красноватой дымке виднелась снежная вершина далекой горы Арарат.

Шеридан попытался успокоить Олимпию — он хорошо знал местные обычаи и этикет. Олимпия кивнула, тяжело вздыхая. Но, взглянув на усталое лицо девушки, Шеридан помрачнел, в его глазах блеснул холодный огонек, он что-то отрывисто бросил арабам и взял Олимпию за локоть.

Обычно об их приходе хозяину дома докладывал слуга или евнух шептал на ушко высокопоставленному лицу их имена — так было во время визитов в дома богатеев и сановников на всем пути из Джидды в Багдад. Но сейчас Шеридан не стал соблюдать эти условности, он быстро увлек Олимпию через сад в небольшой внутренний дворик, где бил фонтан, а оттуда — в покои Исхак-паши, который в это время возлежал на подушках дивана, стоявшего на возвышении в центре зала для приемов.

Шеридан довольно небрежно поклонился и, к ужасу Олимпии, не сняв обуви, двинулся между низкими скамеечками, где сидели, сгорбившись, гости и просители паши, к возвышению, устеленному коврами. Не раздумывая он вступил на ковер и усадил ошеломленную Олимпию прямо на диван рядом со старым толстым визирем. А затем с бесстрастным видом Шеридан уселся сам по другую сторону от хозяина дома. На груди Шеридана поблескивал тескери хилаал, бросавшийся в глаза окружающим. Сам он был одет теперь по-турецки — в шаровары, просторную рубаху из красного бархата, украшенную вышивкой, однако вместо восточных туфель на нем были европейские сапоги. Шеридан, хлопнув в ладоши, возлег на диван визиря, вытянув ноги.