Дар Гумбольдта - Сол Беллоу

Я вспомнил, что рождество 1924 года провел в туберкулезном санатории. Медсестры подарили мне толстенный мятный леденец и красный вязаный рождественский чулок, полный шоколадных монеток в золотой фольге, но радости от этого не прибавилось; подарки угнетали меня, мне ужасно хотелось к папе и маме и даже к толстому и злому братцу Джулиусу. А теперь я, состарившийся изгнанник, жертва суда по семейным делам, торчал в Мадриде и снова переживал то же потрясение и ту же душевную боль, вздыхал, резал и склеивал бумажные полоски. От побледневшего из-за болезни Роджера веяло ароматом шоколада и пастилы, а все его внимание поглощала длинная бумажная цепь, дважды обегавшая комнату и уже достаточно длинная, чтобы развесить ее над люстрой. Я изо всех сил старался вести себя дружелюбно и спокойно, но то и дело на меня накатывали чувства (ох уж эти мерзкие чувства!), как вода, что бьет в паром, когда широкий корпус приближается к берегу и тормозящие двигатели выносят со дна на поверхность разный сор и апельсиновую кожуру. Теряя самообладание, я представлял, чем Рената занимается в Милане, комнату, в которой она сейчас, мужчину рядом с ней, их позы и пальцы на ногах этого мужчины. Я решил: нет, я не могу вести себя как всеми покинутый страдалец, выброшенный на берег после кораблекрушения и мучимый морской болезнью. Я попытался вспомнить Шекспира — те строки, где говорится, что Цезарь и Опасность — два льва, два брата-близнеца, и Цезарь среди них двоих и старше и страшнее. Но Шекспир — это слишком уж высоко, а потому цитата не помогла. Кстати говоря, двадцатый век сложно ужаснуть страданиями вроде моих. Этот век много чего перевидал. Но разве после ужасов холокостов можно обвинять мир в отсутствии интереса к личным переживаниям такого рода? Я коротко напомнил себе настоящие проблемы, стоящие сегодня перед миром, — нефтяное эмбарго[407], упадок Британии, голод в Индии и Эфиопии, будущее демократии, судьбы человечества. Это принесло не больше облегчения, чем Юлий Цезарь. Уныние меня не оставляло.

И только когда я уселся во французское парчовое кресло в маленькой парикмахерской «Рица», стилизованной под XVIII век, — я зашел туда не потому, что пора было стричься, а только для того, как это часто бывает, чтобы почувствовать человеческое прикосновение, — мои смутные подозрения насчет Ренаты и Сеньоры начали проясняться. Например, как могло случиться, что Роджер оказался готов к отъезду, едва только с дедушкой Кофрицем случился удар и паралич разбил одну сторону его тела? Каким чудом старухе удалось так быстро получить для него документы? Ответ дал мне паспорт, — поднявшись наверх, я тайком изучил его, — выданный еще в октябре. Дамы подготовились заранее. Один я не сумел рассчитать наперед. И теперь решил взять инициативу в свои руки.

Разумнее всего было жениться на Ренате прежде, чем она узнает о моем разорении. Не то чтобы я решил ей отомстить. Нет, несмотря на все ее шахеры-махеры, я сходил по ней с ума. И, любя, закрывал глаза на некоторые мелочи. А она намеренно дразнила меня, например, когда однажды не впустила меня к себе или когда в апреле, расставаясь со мной всего на три дня, в аэропорту Хитроу позволила мне заметить упаковку противозачаточных колпачков, специально для этой цели уложенных сверху в открытую сумку. Но так ли это важно, в конце концов? Может быть, все дело в том, что никогда не знаешь заранее, где встретишься с интересным человеком, и только? Гораздо важнее понять, не окажется ли, что со всеми моими возвышенными мыслями или даже благодаря им я так и не смогу никогда понять, что за женщина Рената? За мною в отличие от Гумбольдта припадки ревности не числились. Но я помню выражение, появившее на его лице, когда в Коннектикуте, в моем саду на берегу моря он цитировал мне короля Леонта. «Как бьется сердце… Сердце так и пляшет. Но не от счастья, не от счастья, нет"1. Эта пляска сердца — классическое проявление ревности. Конечно, поступок Ренаты иначе как вопиющим не назовешь. Но возможно, таков закон войны. Сейчас она ведет кампанию, пытается взять меня с бою, но когда мы станем мужем и женой, будет вести себя иначе. Без сомнения, Рената опасная женщина, но меня никогда не привлекали женщины, не способные ранить, женщины, не таящие в себе никакой угрозы. Такое уж у меня сердце, ему необходимо как-то преодолевать меланхолию и освобождаться от груза гнетущих тягот. Испанская сцена как нельзя лучше подходила к сложившейся ситуации. Рената вела себя как Кармен, Флонзалей, ибо я не сомневался, что это он, был тореадором Эскамильо, ну а я оказался в роли Хосе, только в два с половиной раза старше его.

Я быстро набрасал план на ближайшее будущее. Гражданских браков в этой католической стране, вероятнее всего, не существовало. Насколько мне было известно, наш союз мог скрепить военный атташе американского посольства или даже государственный нотариус. Я решил пошататься по антикварным магазинам (люблю мадридские антикварные магазины), разыскать пару обручальных колец, заказать ужин с шампанским в «Рице» и не задавать никаких вопросов о Милане. А после того, как Сеньора отправится назад в Чикаго, мы втроем сможем поехать в хорошо знакомый мне городок Сеговию. После смерти Демми я много путешествовал и уже бывал там. Тогда я интересовался римскими акведуками и до сих пор помнил, что эти огромные бугристые каменные арки действительно поразили меня — камни, которым природой предначертано падать да тонуть, безо всяких усилий спокойненько висели в воздухе. Это свершение оказалось как раз к месту — какой пример для меня! Нет лучшего места для раздумий, чем Сеговия. Мы могли бы жить en famille на какой-нибудь маленькой улочке, и пока я пытался бы понять, возможно ли от рационального сознания подняться к более чистому духовному сознанию, Рената развлекалась бы, прочесывая город в поисках антикварных вещиц, которые можно продать чикагским дизайнерам. Возможно, ей даже удалось бы немного подзаработать. Роджер ходил бы в детский сад, и в конце концов мои маленькие девочки тоже присоединились бы к нам, потому что Дениз, как только выиграет дело и заграбастает деньги, сразу же постарается куда-нибудь сплавить дочерей. Наличных у меня осталось ровно столько, чтобы устроиться в Сеговии и обеспечить Ренату начальным капиталом. Возможно, я даже воспользуюсь предложением Такстера и напишу статью о современной культуре Испании, если для этого не придется слишком передергивать. А что же Рената, как она воспримет мое маленькое жульничество? Решит, что я ломаю комедию — именно так. Когда после заключения брака я скажу ей, что у нас осталось всего лишь несколько тысяч, она звонко рассмеется: «Вот это номер!» У меня здорово получалось вызывать смех у Ренаты, потому что я действительно подвержен тяжелым приступам моей всегдашней напасти — тоски, томления сердца, неистовства всеми покинутого, болезненной остроты или беспредельности невнятных желаний. Это состояние, видимо, тяготеет надо мной с самого раннего детства. И я подумал: «Черт возьми, пора бы покончить с этим раз и навсегда». Не желая давать пищу несносному любопытству обслуги «Рица», я отправился на центральный почтамт с его гулкими залами и дурацкими шпилями (испанская бюрократическая готика) и отправил телеграмму в Милан. «Чудесная идея, Рената, дорогая. Выходи за меня замуж завтра. Любящий тебя, преданный Чарли».

Всю ночь я не смыкал глаз из-за того, что написал «преданный». Это слово могло испортить все дело, оно содержало намек на ее измену и подразумевало мое прощение. Но ведь у меня и в мыслях не было задеть ее. Все равно что в лоб, что по лбу. Я имею в виду, будь я настоящим лицемером, я никогда бы так не прокололся. С другой стороны, если я и в самом деле ни в чем не виноват, если писал от чистого сердца, то с какой стати я так распереживался из-за того, что поделывает в Милане Рената и почему боялся, что она неправильно поймет мои слова? И из-за этого ничтожного пустяка провел бессонную ночь! Но текст телеграммы не имел ни малейшего значения. Она не отозвалась.

Поэтому вечером в романтической обстановку обеденного зала «Рица», где каждая крошка стоила целое состояние, я сказал Сеньоре:

— Вы никогда не угадаете, кто мне сегодня вспомнился, — не дожидаясь ответа, я выплюнул имя «Флонзалей!», будто хотел неожиданной атакой пробить ее броню. Но оказалось, что Сеньора сделана из невероятно прочного материала. Она сделала вид, что не слышит. И я повторил: — Флонзалей! Флонзалей! Флонзалей!

— Почему вы так кричите? В чем дело, Чарльз?

— Это я у вас хочу узнать, в чем дело. Где мистер Флонзалей?

— С какой стати меня должно волновать его местопребывание? Не могли бы вы попросить camarero1 налить мне вина?

Желание Сеньоры, чтобы к официанту обращался я, основывалось не только на том, что она — леди, а я — джентльмен. Она хоть и свободно говорила по-испански, но не могла скрыть типично мадьярского акцента. В этом теперь не могло быть сомнений. Я кое-чему научился у Сеньоры. Например, разве я мог подумать, что все, чья жизнь подходит к концу, будут так страстно желать примирения с собственной душой? Я чуть не лопнул от переживаний, пока выпалил имя Флонзалея, а она попросила еще вина. Наверняка именно под ее чутким руководством родился план привезти Роджера в Мадрид. Это она позаботилась о том, чтобы я сидел здесь как привязаный, и не дала мне рвануть в Милан и помешать Ренате. Там с нею был Флонзалей, это точно. Он сходил по ней с ума, и я его не виню. Человека, который чаще видел людей не в обществе, а на столе в морге, невозможно винить в том, что он потерял голову именно из-за Ренаты. Такое тело, как у нее, нечасто встречается среди живых. Рената жаловалась, что к обожанию Флонзалея примешивалось нечто нездоровое, но поди знай, не этим ли обстоятельством частично объяснялась его привлекательность. Ни в чем я не был уверен. Я взял бутылку сухого вина и попытался надраться, но не особо преуспел в борьбе со своей горькой трезвостью. Я не понимал, в чем дело.