Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме - Пирмин Майер

Глава III Дверца в мир духов

Мы говорим о том, что и в воде скрывается целый мир, в котором существуют такие же люди…

(I, 250)

Из жития Николауса фон Флю мы узнаем о видении, которое однажды посетило святого отшельника. Он увидел площадь, заполненную народом. Все люди были заняты работой, однако нельзя было понять, чем они заняты. Справа стоял навес, внутри которого просматривалась дверца, ведущая в кухню. Из кухни состоящая из четырех ступеней лестница вела к фонтану, из отверстий которого вытекали вино, мед и масло. Шум от струящихся потоков наполнял все здание. Отшельник, наблюдавший эту картину, был удивлен бедностью, которая сквозила в лицах и одежде людей, толпившихся на площади. Казалось, им ничего не стоит пройти на кухню и приникнуть к фонтану. Однако, несмотря на искрящиеся потоки, шум от которых стоял в ушах, люди продолжали свой бесполезный труд. Наконец, пришел какой-то человек и перегородил площадь оградой с решетками. Вставши перед ней, он сказал: «Я не позволю никому пересечь эту ограду. Всякий, кто захочет перейти площадь, должен будет заплатить мне пфенниг». Но даже после этих слов никто не подумал о том, чтобы побежать на кухню и зачерпнуть из фонтана ценную жидкость. Вдруг людная площадь сменилась пустыней. Оглядевшись вокруг, брат Клаус узнал окрестности своей кельи. Тут отшельник понял, что фонтаном из видения был он сам. [398]

Это параболическое видение, которое в более позднее время было бы истолковано как символический образ швейцарского изоляционизма [399] , служит выражением скорби отшельника о том, что люди, охваченные корыстолюбием (центральное понятие в медитационных упражнениях брата Клауса), не замечают и не слышат ничего прекрасного и высокого. Они упускают из виду свое настоящее богатство, даже если оно слепит им глаза, подобно солнцу, и шумит, как рейнские воды. Согласно воззрениям отшельника из Обвальдена, не только корыстолюбие [400] побуждает людей отворачиваться от правды. Погруженные в «алчность и сладострастие», они даже не хотят повернуть свои лица к правде, один вид которой, подобно взгляду проницательного мужа, проникающему прямо в душу, заворожил бы их и приковал бы к себе. О «корыстолюбии» в связи с визионарными впечатлениями говорит и Гогенгейм. Он рассуждает о видениях, которые, по его словам, нередко видят простые люди, рудокопы и пастухи, в альпийских горных районах. Среди прочего Гогенгейм рассказывает и о городском писце Люцерна Ренварде Кизате, жившем в XVI веке, которого также посетило видение. [401] В том, что увиденные образы не были по достоинству оценены видевшими их людьми, он винит именно корыстолюбие. Такие элементарные духи, как сирены, нимфы и русалки, «должны играть роль большого зеркала, поставленного перед человеком. Однако люди обычно не обращают внимания на суть подобных вещей» (XIV, 139). В «русалках, гномах и им подобных… при их правильном восприятии… действует Бог, который творит удивительные вещи в своих созданиях» (XIV, 138). Указанные образы, мотивы которых можно найти в некоторых видениях брата Клауса и альпийских сагах, могут восприниматься как манифестация пугающих, но в ряде случаев и радостных эротических чар. В знаковом отношении они простираются далеко за области чувств и зрительного восприятия. Обращает на себя внимание ранжированный порядок ценностей, представленный, к примеру, в популярном и широко цитируемом заговоре нимф:

Блаженнее рассказывать о нимфах,

Чем о монашеском ордене.

Блаженнее рассказывать о рождении великанов,

Чем о придворных обычаях и чванстве.

Блаженнее рассказывать о поэзии,

Чем о конном сражении и артиллерийской стрельбе.

Блаженнее рассказывать о рудокопах, которые трудятся

под открытым небом,

Чем о фехтовании и служении прекрасным дамам. [402]

Насколько важны монашеские ордены, научные направления и интеллектуальные упражнения? Насколько серьезно следует относиться к договорам, дипломатии и искусству, без которых немыслим публичный человек? Какое значение отводится военному делу и уверенности в завтрашнем дне, основанном на техническом и экономическом прогрессе? Какое место должен занимать спорт в жизни общества? Должны ли иметь место флирт, ухаживания и тонкая игра чувств?

Все эти вещи представляют определенную важность. Однако, «потребляя их и ими наслаждаясь», важно соблюдать пропорцию. Здесь нельзя не вспомнить размышления Гогенгейма о божественном творении и тайнах природы, изложенные на страницах «Великой астрономии»: «В доме Божьем сокрыто множество помещений. Люди видят их по мере своей учености» (XIV, 117). Через придворные обычаи, изящные манеры и блестящее, гуманистическое владение языками проходит знание, которым простые люди, рудокопы и пастухи, овладевают охотнее и быстрее, чем знатные, ученые и могущественные лица. Это знание блаженной жизни, умение «всматриваться в вещи, которые по своей сути являются божественными» (XIV, 116). Удивительно, что в этом месте Гогенгейм, не раз заявлявший о себе как о противнике поэтического изложения, переходит от грубого и неотесанного диалектизма к поэтико-ритмичному языку, который, по замечанию Герхарда Айса, чаще всего использовался для эпиграмм. [403]

Восхищение Гогенгейма блаженной простотой элементарных духов, а также его уважительное отношение к чарующему искусству колдовства было воспринято в штыки историками науки. В 1820 году в рамках «Листков высочайшей истины» стал издаваться эзотерический журнал, проникнутый идеями месмеризма и служивший ярким отражением романтического духа. Основное место в журнале отводилось темам, связанным с ведовством, одержимостью, пророчествами Сивиллы, авгурским искусством, кровоточащими деревьями, посмертными явлениями умерших, гомункулами, чудесами святых и многообразными видами магии. Оценивая это нагромождение мракобесия и обскурантизма, историк фармацевтики Отто Цекерт писал о том, что XVI век «находился в плену у суеверий в гораздо большей степени, чем считают ученые и историки, переоценивающие достижения этого столетия» [404] . Герхард Айс называет экскурсы в мир духов «натянутыми, параноидальными, но вместе с тем оригинальными и в высшей степени парацельсистскими» [405] . Кажется, что эти же аспекты привели цюрихского историка медицины Эрвина Акеркнехта к его знаменитому заключению: «Творческие экзерсисы этого доктора Фауста от медицины… вызывали у сторонних наблюдателей одновременно сочувствие, отвращение и удивление» [406] .

В Новейшее время Сергей Головин, Эрвин Якле и Гунхилд Перксен, по странной случайности не проникнувшись сочувствием и отвращением, отводили «Книге о нимфах, сильфах, пигмеях, саламандрах и тому подобных духах» первое место в осуществленной ими рецепции Парацельса, которая из-за произошедшей смены парадигмы как нельзя лучше соответствует мышлению современного человека. Той же тенденцией проникнуты литературные адаптации творчества Гогенгейма, принадлежащие Максу Меллу и Франку Геерку. [407] Новая оценка иррационального мышления, проявившегося в творчестве Парацельса, связана с изменившимся интересом к традиции. Поспешное осуждение суеверий и заблуждений прошлого уступило место вопросам о том, какие области науки и культуры мы, к нашему вящему позору, вытеснили, забыли и чуть было не похоронили. Ученые обратили внимание на образно-теоретический и литературный планы, а также на источники магического ощущения, которые продолжают свидетельствовать о себе даже в наше просвещенное время. Для их узнавания необходимо абстрагироваться от фольклорного, социологического, психологического и психиатрического восприятия и просто и непредвзято обратиться к изучению этих магических данностей. В данном случае любой другой подход был бы ненаучным.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});