Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский

новой войне думает, как о деле, на небесах уже решенном.

«Война теперь совсем другая будет, — он попробовал представить себе русские рати. — Пушки у них, Золотаренко говорит, хорошие, и бойцы у них тоже хорошие. — Против русских Богдану воевать пришлось. — Бойцы у них стойкие, — вспоминая смоленскую осаду, думал Богдан, — а вот каковы воеводы? Послы, приезжавшие в Чигирин, были разных чинов, и никто из них своего слова сказать не смел. Однако благородие свое выставляли, как сосуд с драгоценной амброй. Спесивые, должно быть, воеводы у царя, и не дай бог — глупые».

Глядел на луну Богдан, но луны уже не видел. Думалось о том, подтвердит ли царь права казачьей старшины на маетности, пожалует ли его, гетмана, городами.

Головой покачал.

«Господи, что только в голову не лезет. Даст тебе царь город. Как не дать! Ведь это ты, Богдан, казак из самых мелкопородных, совершил дело, которое и через века не забудут. Великое дело для всего славянского племени: соединил разрозненное в целое. Твоей настойчивостью, твоими хитростями, твоими слезами — совершилось все это. Нет, пусть государь не поскупится, отвалит какой-нибудь Гадяч для благополучного житья потомков Хмельницкого».

И улыбнулся на самого себя. Как же это все в человеке совмещается: великое и уж такое малое.

2

В среду 15 марта 1654 года, на шестой неделе Великого поста, государь устроил на Девичьем поле смотр рейтарскому и солдатскому ученью.

Мартовский снег под шатром весеннего неба сверкал, опаляя лица солнечным отраженным светом. Воздух припахивал грозой, хотя ни одно облако не осмеливалось пуститься вплавь по небесному бездонному морю.

Государь Алексей Михайлович, в боевом доспехе, двадцатипятилетний, разрумяненный морозцем, вертел головой, как мальчишка: охота заглянуть каждому гостю в глаза, как они его любят.

Смотр Алексей Михайлович ради гостей и затеял. Позавчера в Столовой избе у него были на приеме украинские послы: войсковой судья Самойло Богданович, полковник Павел Тетеря и казаки. Ни Хмельницкий, ни Выговский в Москву не поехали. У них были на то свои причины.

Король Ян Казимир и литовский гетман Януш Радзивилл разослали по всей Украине универсалы, обещая казакам, сотникам, полковникам многие милости, лишь бы казаки изменили присяге, данной московскому царю. Обещали пряники, а заготовили кнут. Радзивилл собирал войска, намереваясь двинуться к Стародубу. Двадцатитысячное польское войско пришло в Полонное. Коронный гетман Станислав Потоцкий — еще один Потоцкий! — со своими войсками подошел к Проскурову, намереваясь ударить на Прилуки, отрезая Украину от Московского царства. Спешно собирал отряд для очередного кровавого рейда в глубь Украины Стефан Чарнецкий. Нет, не мог гетман отлучиться надолго в такое время из Чигирина. Татары перекинулись на сторону короля. Король отдал хану край от Днестра до Буга, все гарнизоны у них теперь двойные: половина гарнизона — польская, половина — татарская. Но пуще польско-татарского союза Хмельницкий опасался измены. Богун московскому царю присяги не дал, и Ян Казимир поспешил склонить его на свою сторону. Разыскали давнего приятеля Богуна, православного шляхтича Олекшича. И вот никому не известный Олекшич шлет письмо, в котором именем короля обещает всему Войску Запорожскому древние вольности, Богуну — булаву гетмана, шляхетское достоинство в любое староство, лишь бы он, Богун, не признал над собою власть Москвы и отговорил бы других полковников идти за Хмельницким.

«Богдан из товарищей стал тебе паном, — увещевал Олекшич Богуна, — не только вы, казаки, но и церковь православная ныне оказалась в бедственном положении. Вместо святейшего и первейшего среди патриархов константинопольского она обязана повиноваться московскому патриарху. Народ ожидают беды, король будет воевать с казаками, покуда они не подчинятся его воле по-прежнему».

Письма Станислава Потоцкого и Олекшича Богун переслал Хмельницкому, но гетман, сам умевший запутать своих противников, был настороже.

Казалось бы, если Хмельницкому нельзя отлучиться от дел Войска Запорожского, то в Москву надо было ехать Выговскому, посольство обязано добиться от царя подтверждения прав Войска Запорожского на вольности, договориться о совместных действиях против королевских и татарских войск. Но Выговский, видно, боялся показаться в Москве. Боялся чрезмерной ласки для себя. Неосторожное слово могло обнаружить перед казаками его шпионаж в пользу Москвы. Это была только одна из причин отказа Выговского возглавить посольство. Поехать в Москву — значило выставить себя ее откровенным приверженцем. Это могло обернуться для писаря потерей тех людей, для которых он — будущий гетман и которые надеются, пережив Хмельницкого, отбить у народа тягу к Московскому царству. Сторонников своих генеральный писарь терять не желал.

Вот и прибыли в Москву за великими царскими милостями люди не первостепенные.

Алексей Михайлович был недоволен невысоким уровнем посольства, но он готов был извинить Хмельницкого: война ведь и впрямь не за горами. Да и ничто не могло огорчить надолго молодого царя. Месяц назад, 5 февраля, царица Мария Ильинична подарила государю наследника, кровиночку Алексея Алексеевича. Первый сын царя Дмитрий упал во время путешествия в Кирилло-Белозерский монастырь в воду и захлебнулся.

Добротное рейтарское войско показывало царю славную выучку, солдаты палили залпами дружно, ружья заряжали скоро.

Алексей Михайлович сам подошел к казацким послам.

— Довольны ли вы моим войском? — спросил он, глядя больше на полковника Тетерю.

— Ваше царское величество, — поклонился полковник, — московское войско иноземного строя ходит и стреляет премного лучше самих немцев.

Государь просиял.

— А каково мое войско в сравнении с войском короля?

— Никакого сравнения, ваше царское величество! — поспешил вставить словцо судья Богданович.

— Но устоит ли королевское войско против моего?

— Никак не устоит! — в один голос гаркнули прехитрые послы.

Государь пошел на свое место, а возле казаков началось движение, бояре и думные люди спешили обогреться возле обласканных царской милостью.

Тетеря, изображая простодушие, заговорил с боярином Борисом Ивановичем Морозовым:

— Я бывал в Варшаве при королевском дворе, знал многих вельмож, но такой пышности, как в Москве, видно, на всем свете нет. Здесь каждый боярин одет, как царь. Велико же, видно, состояние у московских лучших людей!

— Каждый наделен по заслугам, — ответил Борис Иванович. — У меня семь с половиной тысяч дворов, у брата моего, Глеба Ивановича, поболее двух тысяч.

— Семь тысяч дворов! — У Тетери даже дыхание перехватило.

— С половиной, — подтвердил Борис Иванович.

До назначения царю в дядьки за Морозовым числилось всего триста дворов, преуспел боярин не только в государственных делах, но и в приращивании своего имения.

— Впрочем, я не из самых первых, — уточнил боярин. — У Никиты Ивановича Романова больше моего.

— Какое счастье, что мы соединились с Московским государством! — проникновенно воскликнул полковник Тетеря. — Служить государю, который умеет повелевать и жаловать, — великое благодеяние для его дворянства.

— Бей челом государю, и государь