Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков - Морис Давидович Симашко

патриоты не позволят низкопоклонствующим перед Европой, родства не помнящим Иванам да всяким инородцам затушить святое пламя любви к русскому монарху. Пусть помнят господа инородцы свое место…»

Сейдалин придвинулся, заговорил по-казахски:

— Ай, Ермолаев что кричит. Собираться всем русским и с крестом идти, татар да киргизов из города вышибать. Как раз «Московские ведомости» он читает и приказчиков своих заставляет. Скажу тебе, Ибрай, не знаю как себя теперь вести. Наше казахское дело отдельно получается…

Сейдалин вдруг резко отодвинулся от Алтынсарина, оба посмотрели на незакрытую дверь. Там стоял лесничий Петров. Хозяин дома сильно побледнел.

— Тебе нехорошо, Ибрай?!

Сейдалин поддержал его за руку. Петров растерянно топтался на месте, думая, что пришел невовремя.

— Ничего, садитесь, Платон Матвеевич…

Однако разговор не клеился. Как видно, Алтын-сарину было вовсе худо.

— Может быть, Константина Дмитриевича позвать? — спросил Сейдалин. — А Караулову я доложу, чтобы в губернию написал. Больной ты, не можешь ехать.

Алтынсарин отрицательно покачал головой. Посидев недолго, гости удалились.

Будто ударило по лицу, когда Сейдалин отпрянул от него. Перед тем тот придвинулся и заговорил вдруг по-казахски, притушенным голосом. Потом вошел Петров, старый его знакомый. Оттого и замолчали они, словно застигнутые воры.

Что же произошло? Он почему-то в глаза не мог смотреть лесничему. «Наше казахское дело отдельно получается», — сказал Сейдалин. На столе осталась лежать газета.

Впервые в жизни некая раздвоенность проникла во все его существо. Откуда же появилась она? Он взял со стола оставленную помощником начальника уезда газету, начал читать. Какие-то токи ненависти исходили оттуда, все больше расширяя наметившуюся трещину…

Ночью вдруг пришел Человек с саблей, не являвшийся уже много лет. Но теперь тот виделся ясно и стоял в двух шагах с ожиданием в глазах…

Едва дождавшись утра, встал и пошел он по Деминскому поселку. Полторы версты вдоль реки тянулись избы с резными наличниками на окнах. Подросток со светло-русыми волосами, как у матери, и матовосмуглым лицом от Нурлана, пошел к реке с ведрами. С подворья раздался женский голос:

— Булат… Телушку-то у речки отвяжи-и. Чай, запуталась!

— Жаксы… отвя-ажу!

Их все больше будет становиться, таких людей — с каждый годом, десятилетием. Что ждет их в будущем? Неужели у каждого пройдет через душу эта трещина?..

Может быть, и дуб у лукоморья был лишь миражем, явившимся в голой, бесприютной степи?..

В очередной раз разболелся он. Однако опять сменился губернатор, и надо было ехать.

Что-то произошло с ним. Остановившись на день в Орске, он кричал на директора казахской учительской школы Бессонова:

— Извольте объяснить, милостивый государь, кто позволил вам запрещать студентам уходить на молитву? Что же вы хотите, чтобы вовсе забыли дети киргизскую жизнь?

Директор смотрел на него изумленным, непонимающим взглядом. Во рту было горько, а рука все сжимала оставленную Сейдалиным в доме у него газету.

Сменивший генерал-майора Проценко новый тургайский военный губернатор генерал-майор Барабаш, покряхтывая, заглядывал ему в глаза:

— Та нехай им бис… Не нужно мне ничего от вас, Иван Алексеевич. Да вот не хотят, чтобы опять вы при выборах там были, в том Кустанае.

Плотный, приземистый, с длинными усами на благодушном лице, губернатор проводил его до двери:

— Пренебрегите тем делом, отдохните в городе, погуляйте. В Дворянском собрании театр как раз сейчас хороший.

Он ни к кому в этот раз не пошел, а все ходил по городу, не замечая домов и людей. Шум экипажей, отдельные обрывки разговоров доносились до его сознания. Было одиноко и пусто.

— Иван Алексеевич!..

Во второй раз позвали его из окна дома, и он поднял голову. Это была типография. Печатник, что делал когда-то его хрестоматию, звал зайти.

Все так же громыхала внизу машина. Он поднялся по деревянным ступеням. Знакомый печатник и еще двое молодых людей были в комнате. За столом Ефимовский-Мировицкий, бывший также шефом-редактором «Оренбургского листка», быстро читал гранки, участвуя одновременно в общем разговоре. Чуть в стороне сидел бородатый мужик в картузе и больших смазных сапогах. Что-то знакомое показалось в светлых серых глазах.

— Здравствуйте, Иван Алексеевич! — сказал мужик.

Он ответил, недоумевая. Печатник говорил:

— Что не заходите к нам, господин Алтынсарин? А я смотрю в окно: стоит человек, на дом смотрит, и как будто бы не видит.

Владелец типографии, придерживая листы, подал ему большую руку. Молодой человек, даже еще без усов, в застегнутой мелкими пуговичками под горло рубашке что-то громко рассказывал. Он почти не слушал, о чем шел разговор. Кажется о каких-то студентах, что переезжали зачем-то Финский залив по льду. Потом говорили про форму газетной полемики:

— Глядите, господа, опять у них восемнадцать слов в одной статье в кавычки взяты. Это уж точно Тряпичкин, приятель господина Хлестакова, в политическую публицистику пустился. Так кажется ему неотразимей. Вместо доказательств, фактов, взял слово в кавычки, и все. А дальше пусть уж полиция принимает меры. Кавычками ей прямо и подсказано, что плохо.

И вдруг словно какая-то стена рухнула, он все стал видеть и слышать.

— Знаете, господа, уже в день похорон какие стихи обошла столицу…

Молодой человек резко, гневно опустил правую руку:

Убогого царя наставник и учитель,

Архистратиг седой шпионов и попов,

И всякой подлости достойный покровитель,

Скончался Михаил Никифорыч Катков.

Над свежей падалью отребий олимпийских

Слился со всех сторон в гармонию одну

Немолчный вопль и плач мерзавцев всероссийских,

Гнетущих нищую, несчастную страну!

Никакой больше трещины не было в мире. У мужика смеялись глаза. Чуть прищурив их в знак прощания, Иван Березовский взял в руку дерюжный мешок и пошел к двери. Узнать его было нельзя.

А он продолжал сидеть час, другой и третий, все слушал их разговоры. Пришел вдруг Мухамеджан Ахметжанов, аккуратный, подтянутый. Поклонившись ему, поговорил о чем-то тихо с печатником, ушел. Приходили и уходили еще люди, чем-то похожие на Березовского. И каждый здоровался с ним.

Выйдя потом на улицу, он увидел, что еще из Кустаная носит с собой газету, оставленную Сейдалиным. Сначала тут же захотел он ее бросить. Но потом вошел во двор, обошел с задней стороны дом и там бросил ее в помойницу.

Он обедал у Дальцевых. Машенька приехала из Туркестана с детьми, и Дарья Михайловна не отпускала их от себя. Младший внук возился у нее на руках и все тянулся к генеральским эполетам дедушки. Старшая девочка, тоже Машенька, сидела со всеми за столом.

— А у вас, Иван Алексеевич, дочка совсем маленькая? — спрашивала она.

— Нет, она