Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков - Морис Давидович Симашко

счету — по арифметике Лубенца.

В старшем классе, как было разработано им совместно с Катаринским, учили географию Пуцковича, краткую историю Острогорского, арифметику по Лубенцу и Евтушевскому. Для устных бесед употреблялись «Зоология» Сент-Илера, «Минералогия» Герда, «Физика» по Крюгеру.

Вечером, оставаясь один в учебном классе, он писал справку для предварительного отчета: «Кроме разных книг и руководств выписаны, как учебные пособия при наглядных устных беседах, техническая коллекция Гастермана, т. е. образцы производства и употребления льна, хлопка, шерсти, кожи, писчей бумаги, стекла, пчелиного и красильного производства, недорогие барометры, термометры, микроскопы, компасы, электромагнит, телеграф, оборудование для физического и химического кабинетов, волшебные фонари, отечественная история в картинках Рождественского, коллекция мер длины, веса, теллурии и прочее. Большая часть этих пособий выписана на деньги, пожертвованные почетными блюстителями киргизских школ в количестве 669 рублей, а часть — на казенные средства»[105].

Непонятный настойчивый писк все мешал ему. Он вышел в коридор. Звук доносился из другого класса, и он заглянул туда. Совсем еще малыш с вытянутой шеей и оттопыренными ушами, один на всю школу, увлеченно стучал на электрическом телеграфе. Стараясь ступать неслышно, вернулся он к себе, дописал, что следует запросить книжный магазин Фену в Санкт-Петербурге о высылке счета на три учебных телеграфа, и вышел тихо притворив за собой двери школы. В теплой тургайской ночи все слышался телеграфный стук…

В Яковлевской ремесленной школе смотрел он, как подростки делали оконные рамы, красили ткани и чисто, как в городе, выделывали кожи. Во вторую часть дня они учились в классах читать и писать. Заботой смотрителя училища Бабина было то, что уехал из Тургая врач Орлов, учивший прививке оспы и лечению простых болезней.

Вторую неделю он сам давал уроки на месте старшего учителя. Это был его отдых. Точно в назначенное время звенел звонок, и он уходил от всего на свете: от препирательств с начальствующими лицами, хозяйственных забот, газетных статей, бесчисленных отчетов, от своей болезни. Дети смотрели пытливо, как и двадцать лет назад. Откинув руку с книгой, он звучно читал: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…»

На задней парте сидели старший неплюевец Султан Бабин и молодой учитель Иван Григорьев, казанский питомец Николая Ивановича. Будучи еще в Тургае, он женил Григорьева на дочке покойного отца Василия, и был при том посаженым отцом. Учителей надо было оставлять здесь накрепко.

Жил он, приезжая сюда два или три раза в год, у Якова Петровича. После того, как умерла сестра, старик остался совсем один. Дети звали его в Россию, но никак не хотел тот уезжать.

— Я, милостливый государь, старый тургаец, да-с. Вот и школа, как видите, здесь моя! — говорил полковник хриплым, резким голосом, переходя с ним почему-то вдруг на официальный тон. А вечерами дулся в шашки с «мерзавцем» Семеновым, который, уйдя в чистую отставку, так и остался служить при командире, хоть имел неплохое гусиное хозяйство внизу на Тургае.

— Как ходишь, дубина? — слышался из гостиной крик. — Али не видишь, что дамкой тебя бью!

— Так мы и дамку у твоего высокоблагородия схрямкаем. Чтобы не очень форсу себе позволяла, — спокойно отвечал Семенов.

Всякий день то тут, то там в Тургае слышал распекающий голос «деда», как звали его здесь. Регулярно являлся он в училище и ремесленную школу своего имени, наводил порядок:

— Какая нерадивая бестия лопаты во дворе бросила? Где дежурный? Эй, Бабин!

И ругался по-казахски. Ученики говорили ему «агай» и вели с ним точно так же себя, как с суматошным привередливым дедом где-нибудь в ауле. Если и был человек, чье имя следовало бы навечно оставить на тургайской школе, то именно Яков Петрович Яковлев.

Однако, когда шли занятия и звенел звонок, начальник уезда и на улице не позволял никому кричать близко к школе. Два раза видел он, как заглядывал полковник в окна, когда вел он уроки, и, не решившись помешать, уходил.

— Стар, батюшка, сделался, ноги болят! — как-то жалобно сказал Яковлев, когда прощались утром на крыльце его дома. Они обнялись, и старик всплакнул.

Когда уехали уже полверсты от Тургая, услышал он звонок: слабый, дребезжащий. Султан Бабин все спрашивал, зачем ему необходим старый школьный колокол, что провисел здесь больше двадцати лет. Он так и не сказал Бабину в чем дело, обещал только колокол в школу возвратить.

В Иргизе он тоже одну неделю проверял училище, а другую сам давал уроки. Кроме того, говорил со своими бывшими учениками, которые сделались значительными людьми в уезде, о возможности открытия рукодельной школы для девочек. В училище все было в порядке, только построенный из плохого воздушного кирпича дом оседал, прохудилась часть земляной азиатской крыши. Следовало начинать разговор с начальством о новом здании…

Еще через неделю был он в Актюбе. Школа недавно только переехала сюда, и руководил ею самый толковый из его учителей — казанец Арсений Мозохин. Три года тот управлялся в старом городище, где в одном доме со школой обретало медресе. Вовсе неграмотный мулла-ишан Хуббунияз строил всякие козни. Но и доверенное лицо губернатора — помощник начальника уезда Баядиль Кейкин тоже в душе не хотел школы. Однако учитель повел дело вроде господина Дынькова. Сначала пресек ежедневные пятикратные отлучки учеников на молитву, перенеся их в школу. Такое предусматривалось правилами веры. Потом Мозохин выдворил служителя, что приходил с палкой гнать учеников на молитву. Пришлось помогать ему во всем, переписываться самому с Баядилем, с ретивым муллой.

Даже и теперь, в Актюбе, Баядиль Кейкин не отходил от школы, все стремясь к чему-нибудь придраться.

— Этот сарыорыс хочет обычай казахский изжить, всех русскими сделать! — зло бросил ему Баядиль, когда учитель зачем-то вышел.

Так, «желто-русыми», называли русских людей, стремясь причинить обиду. Между тем Мозохин, хорошо уже говоривший по-казахски, никак не делал того, что приписывал ему Кейкин.

— Опять, Баеке[106], Музаффар Чокин и Айбасов не хотят русскую книгу читать. Кто их учит этому? — простодушно удивлялся Мозохин.

Доверительно-уважительное от Баядиля.

— Ай, господин Мозохин, от невежества все происходит, — отвечал с ласковостью в глазах Баядиль, поддерживая за рукав молодого учителя.

Оставшись наедине с Мозохиным, он сказал:

— Вы Арсений Андреевич, при Кейкине не очень откровенно говорите. Он не из наших друзей.

Две недели, ни дня меньше, находился он в Актюбинском уезде. Проведя установленную проверку и дав показательные уроки, он поехал дальше. Законченный круг в две тысячи верст составляла его инспекторская поездка. Близко уже был Оренбург. Сухой раскаленный ветер ровно дул в спину. Он