Тадзимас - Владимир Алейников

Чувства, ощущения, в связи с этими думами и болями, так обострены, что скоро, наверное, начну я, как Франциск Ассизский, понимать язык птиц, рыб и вообще всех Божьих тварей. Ночами не сплю, слушаю Голос безмолвия. Много чего узнал из Космоса.

Срезал у себя на указательных пальцах кровавые мозоли и наросты, величиной с наперсток, от работы на машинке. Нарастают новые.

Один Ишка все понимает. С ним только и разговариваю.

Какая-то энергия еще во мне есть. Недавно глаза болели, оттого, что свет в кабинете не работал. Я посмотрел на выключатель и на патрон – и сказал себе, что свет должен, обязан гореть. Ввинтил лампу – зажегся свет. Видимо, не случайно в семьдесят втором году Владимир Леви, прочитав мои стихи, сказал, что он ничего не может со мной поделать, потому что я сильнее его. Эх, если бы удалось вот сейчас восстановить свою энергию, силу свою! Но это паскудное зло так все подстроило, чтобы мучить меня, – что тяжело держаться, тяжело выстаивать. И только работа меня спасает. Ею держусь еще. Я противостою злу всем своим творчеством. Пусть творчество мое, само по себе, противостоит злу – всем своим добром и светом. Я устал страдать. Я заслужил любовь и радость. Но у меня есть и гордость, и честь. И я никому не позволю топтать любовь и уничтожать свет. Начало осени, Сколько еще осталось времени смотреть за окно на Святую гору и быть вместе со светом?

Я еще ничего не знаю – как сложится эта осень. Я еще жив. И куда больше других принимаю все близко к сердцу. На то я и поэт. А поэт я – от Бога. Знаю это давно.

Тебе надо писать. Ты по-настоящему чувствуешь слово. Это большая редкость, поверь. Ты ощущаешь речь как живую материю, ты свободно ориентируешься и движешься в ней. Помни эти мои слова. Ты можешь – и ты обязан встать и совершить! Обязан – быть!

С утра – предощущение чего-то. Чего же? Нет, не события, которое должно произойти. Скорее – нового состояния в природе. С годами безошибочно стал я это чувствовать. Почему? Сам толком вряд ли объясню. Видимо, так уж я устроен. Восприимчивость совершенно ко всему, что есть в мире, ко всему, из чего состоит мир, – обостряется, обретает сверхповышенную чуткость. И это – несмотря на возраст. Число моих лет, прожитых мною, пережитых мною, по возможности верно выраженных в моих писаниях лет – увеличивается, но старения в себе я не замечаю. Наоборот, что-то особенное, только мне одному свойственное, вроде как дарованное свыше за все прошлые мои мучения, что-то светлое, сильное, даже мощное, по своему потенциалу, по всей его энергии, которую ощущаю я в себе ежесекундно, какой-то серьезный, созидательный процесс, движение вперед, но, вместе с ним, и возможность движения в любом направлении, по своему желанию, по различаемому зову, на звук, на свет, – вот что происходит в моем сознании, во всем естестве моем, в каждой клетке, вот что пульсирует в крови, присутствует в зрении, внешнем и внутреннем, в слухе, ставшем еще более тонким, вот что отзывается в каждом написанном слове, остается в нем жить, и это – реальность, явь. Значит, участие принимает во мне и древняя правь. Потому и душа – я это чувствую – молода, и окружающий мир, бытие, вселенную всю – воспринимаю я в единстве, так отчетливо и чисто, выпукло и светло, как было это когда-то – в детстве, в отрочестве моем. К тому же, здесь, в Коктебеле, как только я обрел пристанище в любимом краю, как только задумал и начал создавать свой дом, как только начал я интенсивно работать здесь летом девяносто первого года, – открылась у меня и вторая память. И то, что дремало, до поры, до времени, в мозгу, то, что ждало своего часа, ждало внимания к себе и воплощения в слове – пробудилось, ожило, просияло, заговорило.

Шторм на море уже несколько угомонился. Волны еще были, и немалые, и шли они фронтально, чередующимися непрерывно, упорными, ритмическими накатами, но это происходило без аффектации, без излишнего клокотания и взвинченного, словно заведенного изнутри, завихрения, нагнетания всей этой соленой, слоеной, хорошо осознающий свою мощь, водной прорвы, бездны, стихии. Я занырнул под волну, вынырнул на поверхность, взлетел на пришедшую следом волну, потом на другую, поплескался немного, поплавал – и вышел на берег. Меня ждала работа. Мы отправились с Ишкой домой.

В небе назревал дождь. Вот оно, утреннее предощущение нового состояния в природе. Собиралась вверху, над нами, этакая облачная пленка, где погуще, где пореже, но была она везде, нависающая над головой, зависающая в теплом, слегка взбудораженном периодически налетающим ветром, полураспаренном воздухе, и вот уже напоминала она кисею, и кисея эта, на глазах прямо, переходила в пелену, в занавесь, уже достаточно плотную, будто шторой закрыли небо. Хотя и проглядывало солнце, и свет пронизывал иногда облачные волокна, все это казалось детской игрой, но ненадолго, потому что говорить и думать, глядя на небо, хотелось уже о творчестве – об архитектуре, о живописи, – и неустанные метаморфозы, наблюдаемые вверху, напоминали об Антонио Гауди, о Сальвадоре Дали, – может быть по причине ожившей в памяти передачи по телевидению об этих двух каталонских гениях, а может, и просто из-за разыгравшейся собственной фантазии, но схожесть того, что творилось в киммерийском небе, с творениями обоих неистовых каталонцев, была слишком уж очевидной и, конечно же, далеко не случайной, как и все, что происходит здесь, у нас, в единственном по своей уникальности, никаких аналогов, как уверяют знающие люди, нигде более не имеющем на земле, благословенном и благодатном уголке нашей немолодой уже, но живучей планеты, на которой, даст Бог, и мы еще поживем и что-нибудь путное создадим. Помаленьку втянулся я в свои труды. Гляжу в окно – дождь идет! Первый дождь в этом сентябре.

День – в единстве с дождем и трудом. После четырех часов – снова солнце. И не просто – солнце. Сияние! Обновление сущего. Восстановление сил. Не скажу – перерождение. Но – пробуждение, укрепление, утверждение ясного самосознания – и во мне самом, и в этом вот просторном, светлом, неспешно длящемся дне, и в мире, неповторимом и родном, долговечном, разумном, кровном.

Кто мне диктует все это? Что я призван выразить в слове? Взаимосвязь явлений и сущностей. Земное житие души. Становление духа. Возрастание света. И, конечно же, то, что «походить iз безоднi глибокого серця», как однажды и навсегда сформулировал Сковорода, а оттуда «походить» – все.

Говорил ведь Конфуций: «Не путь может расширить человека, а человек может расширить путь».

Седьмое сентября. Певице Изабелле Юрьевой исполнилось сто лет. Вот убедительный пример того, что песня продлевает некоторым светлым людям жизнь. Все зависит от того, как человек сумеет спеть свою песню. Да еще – настоящая ли это песня. Вадим Козин тоже прожил долго. Юрьева, девчонка из Ростова-на-Дону, приехала, семнадцати лет от роду, в Ленинград – и с триумфом там дебютировала, а потом перебралась в Москву – и вскоре покорила всю страну. Светловолосая, статная, очень стройная – струнка звучащая. Цыганские романсы пела так, что ее прозвали белой цыганкой. Была в ее пении редкостная, только ей одной и присущая, соловьиная нота. Голос Юрьевой, сильный, магический, так свободно и щедро, с душою и сердцем, звучащий, так и льющийся, с самого детства, сквозь немалые годы мои, голос, редкий по тембру, по тону, по чувству, по тайне, заключенной в дыхании речи, в продолжении музыки вечной, в той живучести, в том долголетье, что даровано свыше, пожалуй, – невозможно забыть. Этот голос на вселенских просторах звучит. «Ну, улыбнись, мой милый, ну, не сердись, мой милый, ну, оглянись, любимый ты мой. Ну, подойди, мой милый, ну, посмотри, мой милый, ну, обними, хороший, родной. Все, что только может дать весна, все бросает нам она: на!..» Под знаком Девы песня рождена.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});