Тадзимас - Владимир Алейников

Самиздат – самосев: упало семя – взошел лес. Напечатаешь, бывало, три-четыре экземпляра стихов, разошлешь, раздашь хорошим людям. И пошло-поехало. Через неделю-другую их уже невесть сколько, этих книжек, – и по эстафете, где с оказией, где напрямую, начали они свое хождение, и пути их неисповедимы. Самиздат – растущее самосознание и интуитивное самосохранение. Читая, изучая, постигая тексты, перепечатывая их и распространяя среди друзей, человек становился светлее, серьезнее, по себе знаю. Самосохранение – потому что тексты уже не пропадали. Даже пропадая на время, будучи утраченными, все равно не пропадали. Вот так бывало постоянно у меня. Утраченные тексты возвращались ко мне, порой через годы, через десятилетия.

Старинный мой друг еще по Кривому Рогу, Слава Горб, Вячеслав Феодосиевич, запорожской крепкой породы, стержневого ума человек, вначале переехал с Украины в Москву. Жил он в коммуналке, но у него – было свое жилье, было где притулиться, отдышаться. А у меня, посреди скитаний и бездомиц, в семидесятых годах, никакого угла не было. Периодически я приносил ему свои и прочие тексты, оставлял на хранение. Потом как-то стал забывать, где они, эти тексты, что где находится. Слава Горб переехал из Москвы в Киев. Важно сказать, что писал он замечательную прозу, пока что не изданную, и вещи его я высоко ценю и давно люблю. И вот, уже к середине девяностых годов, он, человек исключительной порядочности и чистой души, но медлительный, стал по частям привозить мне в Коктебель мои бумаги, оставленные когда-то, лет двадцать и более назад, мною у него, надежного друга. Изумлению моему не было предела. В общей сложности эти бумаги занимали более двух вместительных рюкзаков. И среди них оказались тексты, которые я считал безнадежно погибшими и невосстановимыми, и много еще чего оказалось, что так помогает мне теперь в работе. Вот ведь как бывает. Поистине, самосохранение – себя, своего огня, духа прежних героических времен – в текстах, которые вернулись, живут, действуют.

Самиздат – независимость, самостоятельность. Да, были мы независимы, самостоятельны в выборе своем.

Самостоятельность текста была его двигателем. Чем текст был самостоятельнее, сильнее, тем более широкое хождение он получал. Чем самостоятельнее был в своих действиях человек, занимающийся самиздатом, тем увереннее он чувствовал себя в условиях гнета цензуры, вечной оглядки, осторожности, иногда и страха, в тех условиях, о которых молодые, по счастью, и понятия не имеют.

Самиздат – самоуважение. Да, именно: хочу оставаться самим собой, остаюсь собою в любых обстоятельствах. Я рискую, но я знаю, на что иду. Я действую. Под лежачий камень вода не течет. Мой самиздатовский труд – часть общего важного дела.

Но самиздат отнюдь не самоуспокоение. Какое там! Не для того возник он, чтобы, допустим, отпечатать текст и успокоиться. Как раз наоборот. А споры, а дискуссии ночные наши? Даже ссоры. И примирения. И закадычные дружбы. Казенностью и не пахло. Шел, развивался живой процесс. Немало шишек можно было себе набить на этой дорожке. Можно было и основательно покалечиться. И даже погибнуть.

Но – взялся за гуж… Немало критики можно было выслушать. Немало выводов полезных сделать. Успокаиваться, останавливаться на чем-то было просто невозможно.

Вспоминаю наши с Сашей Величанским вечерние обсуждения некоторых текстов – у меня ли, в комнате на Автозаводской, с окном во всю стену, за которым густела пронизанная огнями темнота, у него ли, в квартире неподалеку от метро «Университет», где припасов на кухне было маловато, но всегда находилась чашка крепкого чаю или выпивка, а еще – хорошие книги и самиздатовские перепечатки. Как горели мы оба тогда написанным нами или прочитанным нами! Как жили всем этим! Как заводился, волновался Саша, и произносил вдруг лаконичную и полную смысла тираду о том, что особенно его поразило, и скулы ходили зигзагами на его лице, и проницательные, с колючими искорками, глаза его смотрели куда-то туда, за окно, будто видели там что-то важное для него, видели насквозь, и вот уже в спонтанной речи возникали неожиданно четкие формулировки, и нервическая, взвинченная повадка его, напряженность всей фигуры, худой, поджарой, жилистой, готовность ринуться вперед, как перед бегом, как перед прыжком, сменялись собранностью, спокойствием, он закуривал и неожиданно улыбался: он понял что-то для себя. Но это была всегда лишь передышка перед новым рывком.

Самиздат – это самоустранение. Из официальщины. Из всего, что было чуждым, а из нее – в первую очередь. Я просто брезговал ею. Она была мне противна. Да и друзьям моим. Довольно долго у нас считалось дурным тоном, чем-то неприличным, если в печати появлялось стихотворение, принадлежащее перу кого-нибудь из общих знакомых, или прозаический текст, или даже статья. Мы не хотели работать на власть. Не хотели сотрудничать с нею. Помню, как иронически морщился Леонард Данильцев, говоря о своем знакомом: «Ну, что с него взять. Он ведь печатается!» В этом было – все. Отношение. Отторжение. Позиция. На тех, которые действовали по принципу «и нашим, и вашим», то есть и печатались помаленьку, и по инерции числились в неиздаваемых авторах, смотрели скептически. Жизненная установка, творческая установка у нас была просто железной.

Самиздат – самоутверждение: без этого нельзя. Самочинность, в пику подневольности. Своею волею занялся этим. Вот я, весь, как есть. Что хотите, со мной делайте, – не отступлюсь.

Самиздат – путь.

Это как музыка Нино Рота к фильмам Феллини.

Вот я включаю проигрыватель – и со старой, заметно истертой, отчасти, пожалуй, от времени, но больше, конечно, по самой простой и понятной причине, оттого, что часто, в охотку, год за годом, слушал ее, неторопливо вращающейся, гибкой черной пластинки – легкою птицей взлетает серебряное, волшебное, щемящее, чистое соло зовущей к себе, окликающей по имени, уводящей за собой, в невозвратную, грустную, неизбежную, светлую даль, воскрешающей речь, вовлекающей в ритм, в движение, продлевающей путь земной и небесный, спасающей, отрешенно звучащей трубы.

Дорога. Дао. А дорога – это жизнь.

Первое сентября. Свет в природе изменился. Осень. Еще одна моя осень. Еще одна земная осень началась. В воздухе одновременно и золотистость, и отдаленная дымка, и серебристые вплетения, нити, волокна, отдающие сединой. Народу в поселке стало меньше, но приезжие, досадно немногочисленные в нынешнем году, все еще есть.

Сегодня – столетие Андрея Платонова. У всех, рожденных в 1899 году, столетие – у Владимира Набокова, Юрия Олеши, Эрнеста Хемингуэя… Написать бы когда-нибудь, хотя бы коротко, о каждом из них: что он – для меня, кто он – для меня. И не только о них. О многих и о многом – надо бы написать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});