Красные цепи - Константин Образцов

Я чувствую, что эти вопросы связаны между собой одним ответом, и не понимаю, почему мне кажется настолько важным его получить. Кардинал был прав, когда говорил, что я погружен в изучение «Красных цепей», и в особенности «Хроник», глубже, чем кто-либо, как будто за прошедшую неделю, в течение которой я не прикасался к этим книгам и старательно не думал о них, они проникли в меня через тайные двери подсознания, и моя интуиция лишь является отголоском чьих-то слов, направляющих меня на верный путь. Когда сегодня Кардинал изложил условия нашего предполагаемого сотрудничества, я ни на секунду не задумался о том, чтобы отдать ему роковой манускрипт и ассиратум. И дело тут совершенно не в каких-то морализаторских аргументах или гуманизме, не в моем упрямстве, и уж конечно, не в личных планах на эликсир. Просто в тот момент в моем сознании совершенно четко возник уже знакомый образ: израненный умирающий рыцарь и юная леди, возлагающая меч на его плечо, так что сама возможность передать в чьи-то руки тайну ассиратума, которую эти двое так тщательно оберегали, показалась мне совершенно немыслимой.

Я закрываю глаза и мысленно снова задаю мучающие меня вопросы, направляя их туда, откуда приходят ко мне образы рыцаря и его леди. Становится очень тихо, словно я погружаюсь в иное мысленное пространство, куда не долетает вой ветра за окном и шум дождя, бьющегося об оконное стекло. «Леди Вивиен, — шепчу я, и эти непроизнесенные слова возникают в моем сознании как строки, начертанные на пергаменте причудливой вязью. — Леди Вивиен, это я. Помогите немного. Я не прошу многого, только направьте меня в нужную сторону. Обещаю, что не подведу».

Слова растворяются. Меня окружает абсолютная тишина пустоты. Но в тот миг, когда я приподнимаю веки, в это краткое мгновение перед тем, как снова впустить в свое сознание звуки и образы внешнего мира, я вдруг отчетливо вижу перед собой тоненькую темноволосую девушку в платье цвета запекшейся крови, ее бледное лицо, на котором лежит теплый отсвет свечей, и большие серьезные глаза.

— Встаньте, мой рыцарь.

Слова звучат так отчетливо, как будто произнесены здесь, в комнате. И я чувствую, как к моему плечу на мгновение прикасается твердая тяжесть холодного клинка.

Я вздрагиваю и открываю глаза. Наверное, я уснул на несколько секунд. Да, так и есть, это был тонкий сон, вот только видения в нем были что-то уж очень яркими и живыми.

Рыцарь. Моя леди.

Что там говорил старый библиограф Роговер о гримуарах? Вы читаете эти книги, а они в это время читают вас — кажется, что-то в этом роде. Я бросаю взгляд через окно на террасу, и мне опять кажется, что в темном углу рядом с перилами возвышается неподвижная фигура. Как тот большой черный пес, который преследовал несчастного Мейлаха. Теперь я знаю, кто это был, и преследовать кого-либо ему серьезно помешает отрубленная голова, но… Кто знает, вдруг иногда они возвращаются?

Видение исчезает. Впрочем, хорошо, что я вспомнил про Мейлаха. Надо будет позвонить ему и снова договориться о встрече. В конце концов, если он задавался теми вопросами, что записал на оборотной стороне последней страницы «Хроник», то возможно, у него есть если уж не ответы, то предположения, которые могут быть полезны.

Я смотрю на часы. Полночь. Нелучшее время для звонка, но Мейлах не производит впечатления веселого жаворонка, засыпающего на закате, а потом радостно встречающего новое утро с восходом солнца. Я беру телефон и набираю номер.

* * *

На северной окраине города, посреди бесконечного и плоского, как доска, пустыря, недалеко от неровной черной кромки леса, возвышается холодной бетонной плитой громада многоэтажного дома. Злобный ветер яростно налетает на серые стены, и тысячи ледяных сквозняков, как змеи, проникают через щели между плитами и неплотно прикрытыми рамами, расползаясь по темным закоулкам огромного человеческого улья. Ветер завывает на разные голоса в широких вентиляционных шахтах, так, что кажется, будто дом осаждают незримые сонмы привидений и нежити, стремящиеся выгнать наружу его обитателей, где они станут легкой добычей кошмарных порождений ночи и дождя.

В одной из квартир дома гремит в темноте телефонный звонок, перекрывая зловещее завывание ветра. Тревожные дребезжащие трели отражаются от голых стен. Лежащий на кровати в темной полупустой комнате человек беспокойно заворочался и проснулся, глядя в непроницаемую тьму. Жаркие простыни прилипли к взмокшему от испарины телу, как плащаница, пропитанная отравленной кровью Несса. В комнате душно и жарко, и даже холодный воздух, проникающий сюда через приоткрытую форточку, не приносит свежести, словно мгновенно задыхаясь в спертой удушливой атмосфере. Телефонный звонок дребезжит, доносясь в комнату через черный прямоугольник дверного проема.

Мейлах смотрит в сторону двери, и, как всегда, ему на мгновение кажется, что там стоит чья-то неподвижная фигура, стоит и ждет, когда же он выдаст себя неосторожным движением. Он застывает от страха, слушая назойливо громкие звонки, и с ужасом представляя себе, что сейчас их звук начнет приближаться, и он увидит того, кто так настойчиво зовет его оттуда, из темной пустоты. Наконец звонки обрываются так же неожиданно, как и начались, и в квартире снова наступает тишина, нарушаемая лишь воем ветра, и сгущается вязкое чувство страха, вызванное мыслями о том, кому он мог понадобиться в глухую полночь.

Мейлах боялся телефонных звонков, особенно тех, что порой звучали среди ночи, и ни разу он не нашел в себе сил, чтобы поднять трубку и ответить, боясь услышать нечто, что совершенно точно сведет его с ума: голос погибшего сына, умершей жены или просто глухую тишину с треском помех, за которыми притаилось нечто жуткое, от чего невозможно ни спрятаться, ни скрыться. Но еще больше он боялся ночных звонков в дверь и думал, что если сейчас раздастся громоподобный звук дверного гонга, то сердце его не выдержит и разорвется от нахлынувшего ужаса.

Но было тихо. Мейлах, застыв, ждет, и минуты медленно тянутся одна за другой, исчезая во тьме. Постепенно он успокаивается. Тело его расслабляется, голова тихо опускается на смятую подушку, и он затихает, погружаясь обратно в вязкую трясину сна, в глубинах которого его поджидают пугающие беспокойные видения.

* * *

Кобот никогда не подходил к окну, когда в комнате был включен свет. Но даже и в темноте он не раздвигал жалюзи, а только осторожно выглядывал между полосками сероватой ткани, осматривая пустынные ночные тротуары.

Про эту маленькую квартиру из двух тесных смежных комнат на втором этаже неприметного дома на Каменноостровском проспекте не знал никто. За последние дни Кобот много раз благодарил себя за предусмотрительность и чутье, которые подсказали ему в конце прошлого года снять это жилье на чужое имя, оплатив сразу на год вперед. Весь год квартира стояла закрытая, и он уже начинал думать о том, нужно ли оставлять для себя этот резерв еще на один год, как вдруг оказался здесь, словно в спасательной шлюпке, в которую успел в последний момент прыгнуть с борта тонущего корабля.

С той самой ночи, когда он узнал о гибели Абдуллы и услышал несколько обрывочных, противоречивых, но чрезвычайно тревожных известий о подробностях произошедшего, Кобот почти не выходил на улицу. Он бежал сюда из дома, не рискнув появиться в «Данко», выключил и разобрал мобильный телефон и ни разу не воспользовался банковской картой. К счастью, в этой квартире был небольшой запас наличных денег, и два раза за прошедшую неделю глубокой ночью Кобот выходил из квартиры и спускался вниз, в супермаркет, расположенный на первом этаже дома, где торопливо закупал продукты и снова поспешно поднимался к себе, с облегчением запирая на несколько замков массивную стальную дверь. Он понимал, что если его найдут, то никакие двери и запоры не помогут, но все-таки испытывал странное чувство спокойствия, когда задвигал массивный засов и поворачивал ключи в замках. Кобот даже продумал альтернативный путь отступления: через окно, по расположенному под ним козырьку над офисом какого-то банка, но эти планы тоже носили характер психотерапии, как и старательное лязганье замками, и позволяли самого себя убедить в безопасности и контроле над ситуацией. Посмотреть в глаза страшной реальности он не решался.

Кобот прекрасно осознавал, что случилось нечто ужасное и катастрофическое. Что те люди, которые так умело и безжалостно расправились с Абдуллой, рано или поздно найдут и его, Кобота, как бы ни был он осторожен и как бы тщательно ни скрывался. Это был лишь вопрос времени. Но самым страшным было понимание того, что время самого Кобота на исходе, и счет идет уже на недели. И что если он не найдет в себе сил вернуться в «Данко», то эти недели будут последними в его жизни.

За декоративными панелями его роскошного кабинета, между раскаленной батареей центрального отопления и внешней стеной здания находился тщательно спрятанный сейф. В свое время Кобот подошел к его устройству с особым тщанием и теперь надеялся, что эти старания обеспечили сохранность его содержимого. Даже сняв стенные панели, сейф невозможно было увидеть, замки на нем были механические, и к ним не вели никакие провода сигнализации или питания для сложной электроники, а металлический корпус был обработан таким образом, чтобы его нельзя было обнаружить при просвечивании стен различными лучевыми приборами. Найти сейф можно было, только последовательно просверливая стены кабинета через каждые полметра, и Кобот искренне надеялся, что этого не произошло. Потому что иначе последние надежды на выживание рухнут.