Великое сидение - Евгений Люфанов

– Ну что ж, возьмите. Скажите, что я велела, – благосклонно разрешила Екатерина.

Тогда же при дальнейшем разговоре царица Прасковья узнала, что в ближайшие дни царь Петр на длительный срок за границу хочет поехать, а его благоверная с князем Меншиковым поедут его проводить.

Услыхала царица Прасковья об этом и словно крылья за спиной обрела. Дождалась их отъезда, пожелав счастливой дороги, и самовольно стала собираться в свой путь. Катеринка с Парашкой не захотели столичную жизнь покидать, – ну и пускай с полученной новой карлицей забавляются, отдохнет мать без них. Призвала бывшую верховую боярыню Секлетею Хлудову, поручила ей за царевнами приглядывать и верховодить в поместье, а сама, наспех собравшись, с дворецким Юшковым в Москву отбыла. За ее крытой кибиткой небольшой обоз из двенадцати подвод шел, на коих ехала вооруженная пищалями стража, чтобы в пути охрана была. И так-то легко вздохнулось царице Прасковье: пропади он пропадом, парадиз этот! Чтоб ему воистину пусто было. Ни дна ему ни покрышки… Ой, нет: Катеринка с Парашкой там. Пускай уж нерушимым стоит Петербург.

Быстро мчались по накатанной зимней дороге. На ямских подворьях только успевали лошадей менять. Но как ни скорой была езда, а в пути было немало времени, чтобы царице Прасковье на дорожном досуге передумать разные думы, оглядываясь на свою прошлую жизнь. Что греха таить, было в Петербурге этом такое, что явным грехом назвать можно, а грех, каким бы малым он ни был, все равно от бога не утаится. Только и надежды, что можно будет чистосердечно покаяться и отпущение тех грехов получить. Смилуется бог на то, что во многом не по своей охоте, а по невольному принуждению приходилось ей греховодницей быть. Ничего не поделать. Хотя она и царица по званию, но все равно подвластна царю Петру, а он как вздумает, так по-своему и повернет, и ты, голубушка, подчиняйся ему, не ропщи, ежели хочешь по-прежнему в приближении к нему и в его покровительстве пребывать, а не в злую опалу впасть.

Случалось, отстояв в церкви всенощную или обедню, она по озорному царскому зову облекалась в шутовские наряды с дурацким колпаком на голове и вместе с придворными девками принимала участие в потешных шествиях, возглавляемых князь-папой, и называлось такое сборище всешутейным собором, будто бы с архиереями и митрополитами в рогожном облачении да в мантиях из мешковины. Веселился царь со своими приспешниками, и веселилась с ними она, царица Прасковья, вызывая их одобрение. Угождала царю-деверю и его приближенным, памятуя об их силе и влиянии на те или иные дела. Случится попойка ради какого-нибудь торжества, вроде корабельного спуска, – и она тут как тут. Затеется маскарад, на коем полагалось в звериных либо еще в каких страховидных харях быть, – напяливала харю на себя и она. О господи, владыка живота!.. Не так давно шутовскую свадьбу из ума выжившего старика Никиты Зотова играли. Гуляла на той свадьбе и она, царица Прасковья. Ну, не грех ли это?.. Бывало ведь, преодолевая недуги, не считалась с тем, что от слабости ноги подкашивались, и если не шла, то ехала поприсутствовать на веселом гулянье да с показным усердием осушала чарку, чтобы опять же услышать царскую похвалу. В платье смирного, не то что старушечьего, но темного вдовьего цвета, сшитом старинным покроем, выделялась она среди расфранченных на немецко-голландский манер господ придворных. О-ох-ти-и!..

Но зато и все жизненные блага предоставлены были ей. Любой будничный день всегда как бы престольным праздником оборачивался. И деревнями и другими имениями государь не забывал наделять. Совсем недавно вот в Петергофе близ самого моря хорошую мызу ей подарил. Да что говорить, Анну в герцогини определил, настоящей курляндской властительницей там живет, надо полагать, и Катеринка с Парашкой не окажутся обездоленными, а самыми что ни на есть завидными королевнами станут. Да и сестру Настасью, княгиню-кесаршу Ромодановскую, царь Петр своей милостью не оставлял. Тоже и она в почетной родне у него. Понятно, что и Настасья старалась во всем ему угодить. Нравилось Петру, как она умела из себя древнюю московскую царицу изображать, облекаясь в пышные парчовые одеяния, да со всей старомодной важностью воздаваемые ей смешные почести принимала. Она для Петра была в таком виде вроде бы личиной всей старины и завсегда громкий смех у него вызывала. Ну что ж, пускай и смеялся на свое доброе здоровье, никому убытка от того не было, и Настасья большой греховницей себя не считала. У нее в монастырях были вклады вложены, и все архимандриты да архиереи находились у Ромодановских в послушании, каждодневно молились за них. Чего ж было бы не грешить, когда грехи все замаливались даже хоть наперед, покамест еще не содеянные.

Ох, бывало, нагуляются, напотешатся, от трубокурного дыма не продохнуть, и глядь, один с устатку голову на стол положил, захрапел; другой, третий под столом примостились. Чаще всего у светлейшего князя такие гульбища собирались. Притомится и сам царь-государь, удалится в другой покой, где потише, чтобы малость соснуть, а часовым строго прикажет никого из застолья не выпускать. Вот тем часом и сиди подле государыни Катерины Алексеевны, дожидайся обратного царева прихода да старайся какой-нибудь забавной беседой дорогую невестушку занимать, чтобы скука ее не томила. А вернется Петр, разом встряхнется, и для опохмелки чарки опять зазвенят да танцы пойдут. Хлопнет в ладоши царь, крикнет: «А ну, Прасковья Федоровна, прикажи дочерям каблучками постучать!» Катеринка – та с великой охотой подскочит, а Парашку приходилось силком подталкивать, чтобы танцами потешила дяденьку с тетенькой, пресветлые их величества. И Настасья, платочком помахивая, царственной павой на подмогу племянницам плясать выходила.

Было… Все хорошо и у Ромодановских было, да стало теперь то хорошее быльем зарастать. Овдовела Настасьюшка, покончил свои земные дела любезный ее супруг князюшко Федор Юрьевич, и осиротел без него пытошный Преображенский приказ. Сказывают, что там былого порядка не стало и мало страху теперь у людей. Всю Москву, слышь, опять нищие наводнили, да их и в Петербурге немало. Иные – на хлеб, на пропитание, а есть и такие, из молодых баб да девок, что копейку себе на румяна выпрашивают.

По всему видать, что со смертью Федора Юрьевича большой урон царь понес. Москва, сказывают, ровно вертеп разбойничий, и в ней только одни тати множатся. Надо бы их побольше да почаще казнить, как велось то при Федоре Юрьевиче. Хоть бы вот, примерно, Василия к пытошному делу поставили, он бы сразу порядок навел, – и любовно, ласково посмотрела Прасковья на своего верного дворецкого, прихрапывающего в углу кибитки.

Ровно через две недели со дня выезда из Петербурга послышался им звон московских колоколов. Был праздничный день, в церквах обедни служили, и этим колокольным звоном Москва как бы приветствовала возвратившуюся к ней царицу Прасковью Федоровну.

Сопровождаемый Василием Юшковым обоз пошел в Измайлово, а царица Прасковья поехала в кремль, чтобы в Успенском соборе отслужить благодарственный молебен о благополучном прибытии в первопрестольную. Не так давно отошла обедня, а собор оказался уже на замке и другие кремлевские храмы также. Словно невесть как второпях в них служили. Не только митрополита или кого-нибудь другого из лиц высокого священного сана не могли для царицы Прасковьи разыскать, но даже и самого заурядного иерея, будто все сразу сквозь землю провалились. Не идти же было на поповский крестец и какого-нибудь безместного подряжать молебен служить.

– Тьфу, окаянные! – с остервенением плюнула царица Прасковья и уехала из кремля.

Ну и нагляделась и наслышалась она в тот же день, в какое запустение пришла столица первопрестольная. Ай-яй-яй!.. С той поры, как главным городом Российского государства стал Петербург, где и царь со своим двором и наиглавнейшие правительственные присутственные места стали быть, заглох и обезлюдел московский кремль, а у самых его стен москворецкая набережная в мусорную свалку обращена. Уже сколько лет прошло, как запретил царь строить в Москве каменные дома, да спасибо, что случился большой пожар и, например, от Белого города почти ничего не осталось, – ну, тогда поступило царское соизволение возводить постройки из камня. Только было порадовались этому градожители, худа, мол, без добра не бывает, ан через год снова запрет: нигде во всей России, кроме Петербурга, ничего каменного не строить, а в московском Белом и Китай-городе, как и в самом кремле, возводить только мазанки.

– Жди теперь, когда новое разрешение или еще какой запрет нам объявят. Так-то вот, матушка государыня, – жаловался царице Прасковье повстречавшийся старый боярин.

Сокрушенно покачала она головой и махнула рукой на Москву: лучше в ней вовсе не быть. И, должно, ослышалась она, когда к городу подъезжала, что был торжественный звон. Самый заурядный звон был. Вон, к примеру, сейчас – явственно доносится, как от удара, будто от боли, простонал на какой-то церквушке надтреснутый колокол. По какому-то именитому прихожанину погребальный звон прозвучал. Того только и хватало, чтобы вот так, похоронно, встречала ее Москва, – и царица Прасковья еще больше озлобилась.