Наказание свободой - Рязанов Михайлович

— Люди! В своём ли вы уме, подчиняясь этому подонку? Ведь это — Витька Тля-Тля, уличный изгой и недоумок, не осиливший даже пяти классов школы. Его из школы выгнали за неспособность и недоразвитость, а вы перед ним заискиваете, отдаёте безропотно еду и одежду, подчиняетесь его дурацким прихотям.

Возможно, я и выступил бы с такой речью. Если б…

Если б не был обессилен и подавлен милицейскими пытками. И поэтому оказался неспособным к сопротивлению Злу. Ведь и те и другие воплощали Зло.

Многим из тех, кто попал в двойное рабство, рано или поздно прививалось, что каким диким грабёж блатных им ни казался б, но, коли его называют «законом», надо подчиниться. То же самое внушали словами и действиями каратели. И те и другие вгоняли свои жертвы в страх, чтобы они уверовали, какие тяжкие последствия влечёт за собой неподчинение «закону».

А Моряк поступил иначе. Он не только не подчинился пресловутому «закону», но и открыто не признал его. Более того — высмеял. И вдобавок призвал остальных сокамерников сбросить с себя присосавшихся паразитов-блатных. Но что он мог сделать один против организации? Что он мог сделать даже вместе с десятками сокамерников, если б они его поддержали? Ведь блатные и каратели — одна система. Я, например, не мог понять: кто кого дополняет или дублирует. Вроде бы верх держат вертухаи. Но реальная-то власть всегда оказывалась в руках блатных. Нас — и милицию, и тюремное начальство, и блатных, и «мужиков» — объединяла боязнь. Мы все были заложниками всесоюзной всеподавляющей силы с названием — СИСТЕМА.

Лишь в тысяча девятьсот восьмидесятом году рухнул миф, авторами которого являлись репрессированные большевики: дескать, все безобразия, творимые в низших звеньях партийного руководства, — это искажения и произвол мелких партийных чиновников, и они никакого отношения к Великому делу построения коммунизма не имеют. Главное — разоблачить этих истинных врагов народа, захвативших власть на местах, изгнать из рядов партии, поставить на их место истинных борцов за счастье человечества, и всё исправится, справедливость восторжествует, и мы, советский народ, достроим Коммунизм, до него уже рукой подать… Они мне не лгали, они заблуждались, фанатично преданные Великому учению Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. Впрочем, о Сталине и его роли в Великом деле не все спорщики были единодушны…

И я пошёл по пути, указанному мне лагерными коммунистами, а в восьмидесятом году пришёл к выводу: вся власть в нашей стране держится на двух китах — на лжи и репрессиях. И плывут эти киты неизвестно куда… В бездну…

Я отказался сотрудничать с репрессивными органами, за что они меня стали усиленно преследовать. Апогеем их преследований явилось избиение меня в две тысячи первом году с угрозами расстрела и вторичное предупреждение в две тысячи четвёртом (смотри предисловие к этой книге).

Каждый боялся за свою шкуру. Все мы были настолько приучены подчиняться любому насилию, что зеки восприняли владычество блатных как должное, неизбежное и главное — законное. А те, кто сочувствовал бунтарю, а не блатным, не ворам в «законе», своих симпатий Моряку не высказывали вслух. Затаились. Струсили. Как, например, я.

Блатные знали, что сила в тюрьме и в концлагере — на их стороне. И Моряка тогда скрутили. И тут же началось истязание непокорного, о чём мне тошно вспомнить и по сей день. Я, как и многие, был парализован страхом и с ужасом думал: неужели и со мной поступят так же? Ведь про себя-то я знал, что полностью разделяю неприятие Моряком грабежа и издевательств блатных. И, следовательно, воры вправе считать меня своим врагом. Странно, но тогда я не подумал, что об этом знаю не только я.

Расправа миновала меня. С фотографической точностью в моей памяти отпечатались все события, происшедшие в тот ключевой для меня день: я занял — навсегда — окопы противника, точнее — неприятеля преступного мира. Я не мог принять его бесчеловечных «законов». А Тля-Тля стал как бы олицетворением этого ужасного порождения нашего строя. Впрочем, тогда я думал, что преступный мир никакого отношения не имеет к славному советскому обществу. Никакого!

…Сейчас же перед нами, передо мной сидел другой Тля-Тля, не тот, которого я знал все предшествующие годы. Или — не совсем тот. Не явление его в лохмотьях, не крайняя физическая истощённость (посиди-ка в холодном карцере на четырёхстах граммах черняшки в сутки хотя бы пятидневку — узнаешь, какое счастье, наесться и согреться) обозначили явное изменение облика Витьки, а глубокий надлом всего существа его, когда-то активного, жизнерадостного, пробивного, наглого. Я разглядел в бывшем нахрапистом неукротимом вожаке смирение и обречённость. И тихое отчаяние. Хорошо знакомое и мне.

«Есть всё же справедливость на свете, — продолжал рассуждать я мстительно, устроившись поудобнее на наре и опершись подбородком на подушку, начинённую опилками. — Творил зло людям — теперь сполна получай за всё».

В памяти моей, хотя я смотрел на Витьку и наблюдал за каждым его движением, прокручивались, как в кино, кадры, воспроизводившие гнусные выходки Тля-Тля, и густела, вспучивалась обида за себя и других.

Вспомнился такой эпизод. Вагон-зак. Этап. Вероятно, больше сотни зеков втолкнули в него. Изнывая от горячей, сухой духоты и жажды (нам почему-то дают селёдку, ограничивая в питье), лежим, слипшись, на нарах, на полу, вплотную к лотку, в который беспрестанно кто-то мочится или оправляется, что сделать не так-то просто на ходу поезда. Витька на верхних нарах справа, возле окошка, перекрещённого толстыми железными полосами. Ноги калачиком, на коленях миска, полная гущи, — разваренная тухлая рыба с пшёнкой. Рядом стоит ещё одна миска — полная пшённой каши. Тля-Тля, в одних трусах, поглядывает в окошечко, высматривая какую-нибудь женщину для «сеанса», то есть занятия онанизмом, и — на толпу стоящих и ждущих своей очереди у бидона с «пищей». Почему-то на вагон дали только двадцать мисок. Кто-то из ждущих возмутился, негромко правда, что одним, дескать, достаётся гуща, а другим — жиденькая шлюмка, слив, в котором крупинка за крупинкой бегает с дубинкой.

Тля-Тля сразу засёк инакомыслящего и не оставил его без внимания. Он даже ничего не произнёс вслух, а лишь кивнул в сторону выступившего, и в тот же миг с верхних нар спрыгнули двое мускулистых и расторопных хлопцев и ринулись к недовольному. И сходу, громко, развязно, в расчёте на «публику»:

— Ты чего, мужик, хай поднимаешь? Шлюмки тебе мало? Дак попроси добавку. Прокурор добавит.

А второй вплотную прижался и почти шёпотом, только для него одного:

— Молчи, сука, а то на куски тебя разорвём и через лоток под насыпь спустим. С говном.

Правдолюбец, вероятно, понял, какой опасности себя подвергает за миску баланды, и прекратил возмущаться, но всё же видом своим выражал недовольство.

Тогда уже Тля-Тля посоветовал возмутителю спокойствия:

— Ты, музыцёк, чево смотлис на нас, как Ленин на булзуазию? Недоволен советской властью? Писы заявление.

Шутник Витюнчик, любит повторять насчёт недовольства советской властью, как будто воровской произвол имеет к ней какое-то отношение. Так я подумал тогда.

Во время следующей кормёжки баландёр, разумеется ставленник блатных, опрокинул черпак с баландой мимо миски инакомыслящего и крикнул:

— Как посуду держишь, скотина безрукая!

Конечно же, тот не стерпел, на что затеявшие эту инсценировку и надеялись, сцепился с баландёром, который звезданул его наотмашь металлическим черпаком. А тут его под белы рученьки подхватили прихвостни пахана, изрёкшего:

— Канительте ево все, пока не поумнеет.

И его принялись колошматить. Многие. Но не все. Блатные и пальцем не тронули строптивца. Зачем? Пусть мужики сами разбираются. Лишь двое мордоворотов, из «сочувствующих» преступному миру, но — фраера, держали несчастного за руки. Потом подтащили к месту на нарах, где восседал Тля-Тля со своей милой компашкой. Тот плюнул в побитого, норовя попасть в лицо. И не то что плюнул — харкнул. Его примеру последовали другие «хорошие хлопцы». Причём вся процедура экзекуции происходила во время движения состава, под стук колёс. А чтобы стрелок на тормозной площадке не услышал воплей и не поднял тревогу, по команде блатных запели разухабистую песенку «Гоп со смыком».

Гоп со смыком песня интересна,Ха-ха!Двадцать пять куплетов всем известны,Да-да!Заложу я руки в брюкиИ хожу пою без скуки.Гоп со смыком — это буду я,Ха-ха!

Вдохновенно горланил тюремно-лагерные частушки, коверкая слова, и сам Тля-Тля. Видно было, что песенка ему очень нравится. Он от неё млел. Весельчак!

Вспомнил эту сцену и почти с наслаждением подумал, глядя на полосами выстриженное темя Витьки: