Наказание свободой - Рязанов Михайлович

Что за мерзость осенняя непогодь: то дождь, то снег, то опять оттепель. И постоянно — слякоть. К тому же, не прекращаясь, дует сильный пронизывающий, особенно — зековскую одежку, ветер. Причём со всех сторон, куда ни повернись. Мне показалось — злой. Порою — с хулиганскими рывками.

Сырой холод прошибал и телогрейку на жиденькой, оставшейся от экономии ватной прокладке. Зябко, одиноко, тревожно, безысходно… Так бы и бросился куда-нибудь, зажмурив глаза…

Со скрежетом мотало жестяные тарелки фонарей на столбах запретки. Подмёрзшая к ночи корочкой грязь прогибалась под кирзовыми колодками — ботинками, выплёвывая жиденькие фонтанчики — на штанины. А иногда и под брючины.

Труп валялся в проволочном загоне — предзоннике, возле вахты, похожей на большую собачью будку.

— Утаскивайте. Завмертвецкой уже расписался за гостя, — выкрикнул в зарешёченное окошко высунувшийся на секунду вахтёр и снова юркнул в тёплую свою конуру.

Я отворил проволочную калитку загона и подошёл к трупу. Судя по отпечаткам протекторов, гостя совсем недавно привезли на грузовой автомашине. Вероятно, на самосвале. И сбросили в загоне. Хотя могли бы подвезти и к моргу. Не пришлось бы топать по такой холодрыге. Поставив носилки, я оглянулся — Балдиеса не было видно. Ругнув его про себя, ухватил покойника за голые ступни и закинул нижнюю часть тела на носилки. Обошёл его. Подхватил за подмышки и надёжно устроил на брезенте. Чтобы не свалился, когда понесём.

Мне показалось, что труп — тёплый. Хотя от ближайшего лагеря — камкарьера — было не менее получаса быстрой езды. А жмурик к тому же полураздет. Не в кабине же его везли. Скользящим взглядом я заметил, что снежинки таяли на его искажённом предсмертной гримасой лице. Но я тут же отверг предположение, уж не живой ли он. Гостя дважды должны были проткнуть насквозь — при вывозе и ввозе. Обычно — в живот или грудную клетку. Специально предназначенным для этой процедуры инвентарём — металлическим штырём наподобие ломика, только потоньше. Или кувалдой пробивали череп, чтобы мозг брызнул. После такой проверки любой станет мертвее всех мёртвых.

Я ёжился, плотнее запахнув телогрейку, и поглядывал в ту сторону, откуда должен был появиться Вольдемар. В голову лезли невесёлые мысли о том, что на месте этого несчастного вполне мог оказаться и я.

С момента прибытия сюда исполнение приговора, если, конечно, такой приговор был мне вынесен, отодвинулось на неопределённое время. А поскольку будущее воспринималось как что-то почти неосуществимое, то гнёт неизбежной расправы свалился с меня. Да и сомневался я: не пристращал ли меня, не взял ли на понт пахан?

А вот этому по-настоящему не повезло. Его — задушили. На лагерном жаргоне — поддавили. И уж, разумеется, тут не обошлось без блатных. В заключении убивают, исключая немногие случайности, только с их согласия или по их указке. Либо они сами вершат расправу, собственноручно. Не припомню ни одного факта, чтобы человека в заключении убили и к душегубству не имел бы никакого отношения преступный мир. Вот и этот…

Я всё же задрал исподнюю рубашку гостя (на нём имелись ещё лишь кальсоны) и не обнаружил на теле ни одного отверстия от вохровского штыря. Передо мной лежал обыкновенный удавленник. Что-то мне в нём кого-то напоминало. Очень отдалённо. Мокрое (судя по запаху — облитое мочой) вафельное полотенце, многим зекам служившее и как кашне, было завязано двойным узлом на затылке, и выглядело ледяным ошейником. Очевидно, что это не самоубийца. Искажённое гримасой лицо (а точнее — застывшая в судороге отчаянного сопротивления маска) показалось мне знакомым. И тут я окончательно понял, что этот удавленник — жив! Схватив кисть его руки, я отчаянно пытался нащупать пульс. Но не улавливал его. Тогда я перевернул тело на живот, причём оно свалилось с носилок, и начал растягивать узел. Бесполезно. Мне подумалось, что он смёрзся.

«Ножницы бы… или нож…» — лихорадочно соображал я, но у меня не было ни того ни другого.

— Вы что, Рязанов, делаете? — раздался за спиной флегматичный баритон Вольдемара Балдиеса.

Я и не заметил, как он подошёл.

— Живой! — почему-то шёпотом произнёс я.

— Живой? — удивился Балдиес. — А Агафонов сказал: труп.

— Да живой же! — выкрикнул я. — Петлю надо снять! Разрезать. Не развязывается.

— Я говорил по телефону: мне сказали, что это — труп. С камкарьера. От блатных. И это — тоже блатной. Они ему сделали асфиксия. Как это по-русски? Душили. Вот, поддавленник.

— Да ты что, Володя, не понимаешь? Он ещё живой!

— Пусть подыхает.

— Ты, что, очумел? Человек же…

— Где вы встречал человек среди уголовники? Это — дикий звери. Пусть подыхает, как паршивый животное.

— Ну, Балдиес, ну, лепила… Ты хоть соображаешь — что буровишь?

— Я всё соображаю очень хорошо, Рязанов. Эти животные сделали мёртвый мой друг, тоже политический заключенный. За кусок ветчина они били его ногами внутренние органы. Чтобы брать эта ветчина. У него было внутреннее кровоизлияние, разрыв диафрагма и повреждение почки. И он умирал.

— Но этот-то здесь причём? Он, может, и в глаза твоего друга никогда не видел.

— Их всех надо расстрелять. Они — уголовный преступники.

— Мы все — уголовные преступники. Выходит, нас всех надо расстрелять? Да помоги же хоть чем-нибудь. Ты же настоящий медик, Вольдемар…

Но Балдиес не тронулся с места. Такой дылда, под два метра, он и ручищами мог бы разорвать проклятое полотенце. А у меня и сил-то не осталось никаких, вот ведь беда.

— Лишь бы сейчас не задохнулся, — твердил я себе, единоборствуя с узлом под молчаливым наблюдением Балдиеса. Не совсем соображая, что творю, вцепился в узел зубами, и ткань поддалась. Чуть-чуть. Но я почувствовал — сдвинулась. Я раскачал узел, развязал его и разомкнул одеревенелый ошейник. С меня лил горячий пот.

— Ну и сволочуга ты, Балдиес, — сказал я, запыхавшись, когда выпрямился.

Ноги в коленях предательски дрожали.

— Берись за носилки! — скомандовал я. — Поднимай!

— Ругаться нехорошо, — жёстко произнёс Вольдемар. — Вы некультурный человек, Рязанов.

Мы подняли носилки и пошагали по слегка повизгивавшему грязевому насту, как по зыбкому болоту.

Я вовремя заметил, что Балдиес, шедший впереди, повернул к моргу, и, задыхаясь, крикнул:

— Куда?! В приёмный покой!

Огромный рыжеватый детина, который одним щелчком мог бы меня сшибить с ног, повиновался. Мне — доходяге, нештатному санитару, он — лекпом. К месту будет сказать, что Вольдемара арестовали, когда он учился на третьем курсе медицинского факультета университета, за какое-то политическое выступление. Среди студентов что-то такое ляпнул о советской власти. Он и сейчас ни от кого не скрывал своей ненависти к нашему строю, чудак.

И всё-таки в дверях медсанчасти носилки вырвались из моих рук. Да и шатался я, как пьяный. На помощь нам, услышав грохот, метнулся Агафон. Оставил он своего больного или тот уже успел переселиться в мир иной, не знаю.

Вольдемар, прищурив белёсые ресницы, с презрением сказал мне:

— Вы тоже есть уголовный преступник, Рязанов? Бандит? Надо с вами разбираться, кто вы есть. У коменданта.

Это было зловещее и очень опасное обвинение. Как здесь расправляются с блатными и их приспешниками, я уже видел — не дай бог попасть на кулаки или под ноги.

Агафон тем временем, распластав задушенного на чисто выскобленном полу, усиленно качал его и растирал, а я старался помочь фельдшеру. И вдруг в один миг я узнал в удавленнике Витьку. Это был Тля-Тля. Вот почему в потёмках отстойника мне показалось знакомым лицо гостя. И я сказал Агафону:

— Я его знаю.

— Давай, держи, — гневно пресёк мои откровения лекпом. — Знаешь — не знаешь, какая разница.

Мы изрядно взмокли оба, когда гость задышал.

«Вот и встретились», — подумал я, допивая остатки кипячёной воды из врачебного графина.

Когда Тля-Тля очнулся в больничной палате, а это случилось почти через сутки, и стал интересоваться, где он и что с ним произошло, ему объяснили. Тля-Тля, конечно же, был ещё весьма слаб, однако нашёл в себе силы сползти с койки. Придерживаясь за стены, он куда-то заковылял. Его задержали. Он ощерился, матерился, угрожал всем — зарезать! Как и подобает честному вору. И хотя давно отзвенел отбой, к нему заявился — лично — Моряк, комендант лагеря. Он долго рассусоливать с Витькой не стал, а на угрозы и оскорбления экс-блатаря ответил коротко и весьма убедительно: сокрушительной оплеухой.

Но Витька не успокоился, взыграла в нём жиганская кровь, и он закатил пошлую комедию с рыданиями и биением головой о стенку. Тогда трое активистов, взяв за руки строптивого недодавленного блатаря, уволокли его в ШИЗО, в бетонную ячейку-одиночку, где Витька и пришёл в себя окончательно. А когда ему подробно объяснили, как он очутился в этом лагере, и вообще притих. Не сразу, однако Тля-Тля признал масть, то есть режим нашего лагеря. Это признание означало, что нет больше пахана Витьки Тля-Тля, а есть простой советский заключённый по фамилии Шкурников (он же — Захаров), такой же, как Иванов, Сидоров, Рязанов и так далее.