Том 15. Простак и другие - Пэлем Вудхауз

— Какая честь!

— Да я вот был шафером у одного с простым дерматитом!

— Поразительно! Словом, ждем вас сегодня. У нас есть легочный бальзам, пальчики оближешь. Вообще, погреб неплохой.

Все умолкли, ибо дядя Джо, расстегнув жилет, показывал герцогу шрам от первой операции. Сэр Эйлмер заметил, что в его руку что-то вкладывают.

— А? — спросил он. — Что? Что такое?

— Бумага, — ответил Фредди. — Старая добрая бумага. Подпиши вот тут, где мой палец.

— Э? А? О, понятно! Так, так, так… — сказал генерал, ставя свою подпись.

— Спасибо, дядя!

— Не за что, не за что. Прости, но теперь я занят. Уведи свою невесту и дай ей минеральной воды.

И, отстранив Мортимера, предлагающего ему колоду карт, он присоединился к обществу. Фредди пылко обнял Аннабеллу. Фокусник подкрутил усы, вынул из ее волос несколько флагов и, махнув рукой, вышел.

ОДА КОЛЛЕДЖУ

За четверть столетия до начала этой истории одного богатого мизантропа посетила замечательная мысль. Ему пришло в голову увековечить память о себе, а заодно отравить существование отдельным представителям человеческого рода. С этой целью он завещал часть своего состояния на проведение ежегодного поэтического конкурса в колледже святого Августина среди учеников шестого класса. Тема — на усмотрение директора. Кроме того, добавил завещатель (так и слышно, как он довольно посмеивается себе под нос), в конкурсе должны участвовать все шестиклассники до единого. Затем он умер. Люди уходят, но зло, сделанное ими, остается в этом мире — год за годом от завещания безнадежно страдали все новые и новые поэты поневоле. Конечно, всегда находились один-два чудака, радовавшиеся спросу на их сонеты и оды. W все же большинство, едва умея рифмовать «любовь» и «кровь», неизменно встречало объявление темы конкурса с глубочайшим отвращением.

Эта история о том, как двадцать семь лет спустя оковы пали.

Косвенной причиной перемен послужил выпускник Рейнолдс. Однажды Смит, краса и гордость шестого класса, зашел навестить Рейнолдса в лазарет, где он лежал, оправляясь от кори.

— Вот это да, — отметил этот джентльмен, с завистью оглядывая палату, — а ты тут здорово устроился.

— Недурно, правда? Присаживайся. Что нового?

— Ничего особенного. Ты, наверное, слышал — мы обыграли Мэрилбон.[49]

— Слышал. Еще что-нибудь?

— Поэтический конкурс, — без всякого энтузиазма вспомнил Смит. Смит не был поэтом.

Рейнолдс заметно оживился. Из всех ролей, что он примерял на себя (а примерил он их, сказать по правде, немало), роль стихотворца была ему особенно мила. Он страстно желал видеть свои строки в печати, а потому взял за правило посылать их в различные периодические издания, впрочем, без всякого результата, если не считать ужасно длинных конвертов с отказами, которые ему вручали за обедом. Смущаясь и краснея, он как можно быстрее прятал эти конверты.

— Какая в этом году тема? — спросил он.

— Колледж. Вот уж ничего глупее придумать не могли!

— Для оды лучшей темы не найти. Вот был бы я в шестом классе.

— Был бы я в лазарете… — в тон ему ответил Смит. И тут Рейнольдса осенило.

— Слушай, Смит, — сказал он, — хочешь, я напишу тебе стих, а ты отдашь его на конкурс? Если он получит приз…

— Не получит, — перебил Смит, — у нас Роджерс явный фаворит.

— Если он получит приз, — с нажимом повторил Рейнольдс, — ты расскажешь обо всем Старикану. Он, конечно, поругается малость, но тут уж ничего не поделаешь. Как тебе, к примеру, такое начало?

Вознесся величаво средь полейСвидетель поражений и победВ крокете или в регби.На заре Ласкает солнце стен твоих красу.

— Класс! А давай что-нибудь про крикет? Можешь зарифмовать «битой» и «убитый». — Смит был в восторге от своей изобретательности, однако его собеседник не замедлил выказать презрение к столь приземленной идее.

— Ладно, — попрощался Смит, — пойду я. У нас игра сейчас. Спасибо огромное за стих.

Оставшись один, Рейнольдс со всей ответственностью приступил к сочинению оды, достойной его дарования. Во всяком случае, он подвинул стол и стул к открытому окну, записал уже сочиненные строки и начал грызть карандаш. Несколько минут спустя он написал еще одно четверостишие, зачеркнул его и достал чистый лист бумаги. На этот лист он снова перенес первые четыре строки. Пожевав карандаш еще немного, так что от него остался небольшой огрызок, Рейнольдс вывел на бумаге два слова — «радость» и «младость» на концах двух разных строчек. Затем он взял третий лист и, стараясь писать как можно аккуратнее, произвел на свет нечто вроде edition de luxe,[50] выделив большими буквами заголовок «Ода колледжу». Он как раз любовался своим творением, когда дверь резко открылась, и вошла миссис Ли, энергичная особа преклонных лет, чьим долгом было ухаживать за больными и ранеными. Миссис Ли принесла чай. Ее манера входить в комнату полностью соответствовала призыву псалмопевца, просившего поднять врата.[51] Она настежь распахнула двери палаты, устроив, что называется, «жуткий сквозняк». Ворох разлетевшихся бумаг закрыл собой небо, а когда буря, наконец, улеглась, оказалось, что два варианта «Оды колледжу» лежат на траве под окном.

Рейнольдс, даже не пытаясь вернуть утраченные труды, принялся за чай. Поэзия хороша, но чай лучше. Кроме того, он успокоил себя тем, что может с легкостью восстановить все по памяти. Поэтому, с его точки зрения, на эти три листа можно было закрыть глаза.

В тот же день Монтгомери из шестого класса проходил мимо лазарета, и судьба не без помощи ветра принесла ему листок бумаги. «Ух ты», — воскликнул он, когда в глаза ему бросились слова «Ода колледжу». Монтгомери, как и Смит, отродясь не был поэтом. Он провел целый день, тщетно пытаясь выдавить из себя хоть что-нибудь путное для конкурса. На листе была написаны четыре строчки. Еще две и получится стих, да такой, что, пожалуй, сможет претендовать на приз. Слова «Вознесся величаво» сразу же пришлись Монтгомери по душе. Его посетило поэтическое вдохновение — не прошло и трех часов, как он добавил недостающее двустишие:

О, истинное счастье, я тебяВпиваю с упоеньем!

— Очень хорошо получилось, отметил он с удовлетворением, засовывая рукопись в ящик стола. Конечно, «впиваю» и «с упоеньем» — не так хорошо, но сойдет. Стих, все-таки, с меня взятки гладки. — И он отправился к соседям одолжить книжку.

Два дня спустя Моррисон, тоже из шестого класса, как обычно, сладко спал в отведенное на самостоятельную работу время. Его разбудил стук в дверь. Наскоро схватив словарь, он принял позу искателя знаний и пригласил: «Войдите». Потревожил Моррисона вовсе не один из учителей. С гордостью на физиономии и листом бумаги в руке в комнату вошел Эванс, которого Моррисон обычно гонял по поручениям.

— Вот… — начал он, — помнишь, ты мне говорил найти что-нибудь для стиха. Это годится?

Моррисон критически взглянул на протянутый ему лист бумаги. На нем было написано:

Вознесся величаво средь полейСвидетель поражений и победВ крокете или в регби. На зареЛаскает солнце стен твоих красу.

— Потрясающе, — оценил Моррисон. — Лучше не бывает. Там в ящике яблоки. Можешь взять себе парочку. А ну, погоди, — сказал он вдруг с подозрением, — как-то мне не верится, что ты сам написал. Или все-таки сам?

Прежде чем ответить, Эванс отобрал себе несколько яблок. Затем он покраснел, насколько способны краснеть ученики младших классов.

— Если честно, — ответил он, — нет. Ты ведь сказал мне только подобрать что-нибудь. Ты же не говорил, как.

— И где же ты это взял? Чье это?

— Не знаю. На траве нашел между павильоном и лазаретом.

— Ладно, это не важно. Главное — ты притащил то, что надо. Благодарю. Дверь за собой закроешь?

Эванс, разжившись яблоками, удалился, а Моррисон продолжал смотреть сон с того места, где его прервали.

Через несколько дней Смит снова зашел навестить Рейнольдса и, наливая болящему чай, осведомился между делом:

— Стих уже готов?

— Два куска сахара, пожалуйста, — последовал ответ. — Нет, еще не совсем.

— Да ты что! Когда же, по-твоему, он будет готов? Его ведь завтра сдавать.

— Знаешь, ужасно неудобно получилось, но я такую занятную книжку нашел. Ты читал?..

— Но хоть что-нибудь ты написал? — перебил его Смит.

— Боюсь, только четыре строчки. Послушай, ты ведь не рвешься в победители. Почему бы не сдать одно четверостишье? Вполне нормально получилось.

— Хм. Думаешь, наш Старикан это так пропустит?

— А что он сделает? В правилах ничего не сказано о длине. Вот, бери, если хочешь.