Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

хозяйства Савинова.

Как представляется, идиллическая темпоральность романа диктовала автору необходимость более развернутого и полноценного изображения субъективности и переживаемости персонажей, нежели в малой прозе. В отличие от «Деревни», в романе мышление крестьян не дифференцировано на мысли и эмоции, и нарратор одинаково свободно, без паралипсиса, проникает в него. В некоторых местах даже чересчур избыточно, поскольку сознание доступно даже у второстепенных героев. Вот типичный, один из многих десятков, эпизод романа, когда нарратор чрезвычайно детализированно воспроизводит реакцию Глеба Савинова на самое обыденное событие – рассказы его сыновей, вернувшихся домой после долгого отсутствия:

Все эти рассказы, особенно о последних двух предметах, далеко не произвели на Глеба ожидаемого действия.

Он обрадовался возвращению сыновей, хотя трудно было сыскать на лице его признак такого чувства. Глеб, подобно Петру, не был охотник «хлебать губы» и радовался по-своему, но радость, на минуту оживившая его отцовское сердце, прошла, казалось, вместе с беспокойством, которое скрывал он от домашних, но которое тем не менее начинало прокрадываться в его душу при мысли, что сыновья неспроста запоздали целой неделей. За исключением двух-трех вопросов, касавшихся рыбного промысла, старый рыбак не принял даже участия в беседе. Он рассеянно слушал рассказы Василия, гладил бороду и проводил ладонью по лбу – в ответ на замечания Петра. Улыбка ни разу не показалась на губах его. Трудно предположить, чтобы крепкая душа Глеба так легко могла поддаться какому-нибудь горестному чувству. Во все продолжение шестидесятипятилетней жизни своей он не знал, что такое отчаиваться, убиваться, тосковать и падать духом. Лицо старого рыбака выражало, впрочем, как нельзя лучше теперешнее состояние души его. Черты его не вытягивались, как у человека огорченного; напротив того, они были судорожно сжаты954.

С точки зрения акциональности, например, в рассказе или новелле было бы достаточно первого предложения о том, что рассказы сыновей не произвели на Глеба должного эффекта. Однако, раз дело происходит в романе, Григорович амплифицирует эмоциональную и интеллектуальную реакцию старика на разговоры за обедом. С фабульной точки зрения столь подробный пересказ и разъяснение мыслей и чувств Глеба не выполняют никакой функции и совершенно бесполезны, однако с точки зрения создания субъективности старого рыбака он принципиально важен: через такие «окна» во внутренний мир героя в сочетании с комплексом внешних, телесных реакций (мимика, жесты, выражение глаз, тембр и тон голоса и пр.) и конструируется, с одной стороны, субъективность, а с другой – неторопливость и мерность хода времени, составляющих специфику темпоральности.

Приведу пример другого типа, касающийся второго главного героя романа – приемыша Гришки. В этом эпизоде нарратор упоминает два понятия, которые позволяют концептуализировать поведение героя. Первое – амбиция – отсылает к прозе Гоголя, раннего Достоевского и Я. П. Буткова, тематизировавших это французское слово на русской почве, но никогда не применявших его к простолюдинам, а только лишь к бедным чиновникам955:

Он ничего не сказал, однако ж, о сапогах. Сапоги в крестьянском быту играют весьма важную роль. Первые сапоги для деревенского парня то же значит, что первые золотые часы для юноши среднего сословия. Распространение фабричной жизни содействовало распространению сапогов. В фабричных деревнях молодой парень пойдет скорее босиком по снегу и грязи, чем наденет лапти; точно позор какой! Амбиция Гришки, который никогда не нашивал сапогов (сам Глеб ходил в лаптях), – амбиция его была затронута, следовательно, за самое живое место. Досада его, как и следовало ожидать, обратилась целиком на старого рыбака.

– Эх! Какое наше житье! – воскликнул он нетерпеливо, уткнув локти в песок. – Как послушаешь, как люди живут, так бы вот, кажется, и убежал! Пропадай они совсем!..

– Ничего, погоди, – перебил его Захар тоном покровительства, – ты, я вижу, малый невялый. Дай поживем вместе, я его, старика-то, переверну по-своему.

Весь этот разговор произвел на приемыша действие масла, брошенного в огонь. Дурные инстинкты молодого парня пробудились в душе его с быстротою зажженной соломы. Разгульная фабричная жизнь, лихие ребята, бражничество, своя волюшка – все это отвечало как нельзя лучше инстинктам Гришки. Такая именно жизнь – хотя сам не знал он, где искать ее, не знал даже, существует ли она, – занимала всегда мечты его. Прежде скучал он, сам не зная отчего. Теперь понял он причину своей скуки – понял, чего ему хотелось, и потому возненавидел всем сердцем все, что мало-мальски относилось к жизни, его окружающей956.

Понятие инстинкта, напротив, больше соотносится с биологической сферой, животной жизнью и позволяет описать именно природный, так сказать, догуманистический уровень жизни персонажа. Сочетание в пределах одного фрагмента двух диаметрально противоположных понятий – из интеллектуально-духовной сферы и из физиологическо-животной – позволяло более выпукло и рельефно представить специфику характера Гришки, указать на противоречия его натуры, выйдя за пределы крестьянского быта в широкую область культуры и социальности.

Наконец, последний пример также связан с образом Гришки: это трагическая развязка его похождений с Захаром, грабежей и пьянства – побег от правосудия:

Гришка дохнул вольнее не прежде, как когда вышел из Комарева и очутился в лугах. Он не убавлял, однако ж, шагу; забыв, казалось, о существовании Захара, он продолжал подвигаться к реке, то бегом, то медленно, то снова пускаясь бежать. В голове его была одна только мысль: он думал, как бы поскорее добраться домой. Время от времени в смущенной душе его как будто просветлялось, и тогда он внутренне давал себе крепкую клятву – никогда, до скончания века, не бывать в Комареве, не выходить даже за пределы площадки, жить тихо-тихо, так, чтоб о нем и не вспоминал никто. Но как быть с Захаром? Куда деть его? Он все дело погубит!.. При этом Гришка мысленно возвращался к Комареву, «Расставанью», прежней беспорядочной жизни и, наконец, к происшествию настоящей ночи. Встревоженное воображение приемыша рисовало те же полные ужаса картины, которые преследуют людей, имеющих причины бояться правосудия. Холод проникал его насквозь. Ноющая тоска, тяжкое предчувствие, овладевшее им в то время еще, как он выходил из избы, давили ему грудь и стесняли дыхание: точно камень привешивался к сердцу и задерживал его движение. Он не был в состоянии разъяснить себе своих мыслей. Смутно, бессознательно проносилось тогда в душе его что-то похожее на раскаянье; но раскаянье, внушенное в минуты страха, ненадежно. В душе парня снова делалось темно, как ночью после зарницы957.

Это наиболее напряженный момент во всем романе, когда для героя наступает час икс и он оказывается на волосок от гибели (она его скоро