Ошибка - Болеслав Прус

Я принялся за работу, а учитель шагал из угла в угол. Каждую минуту он подходил к окну и прислушивался, а порой бормотал:

- Это арьергард... Убрались... Их уже и не слыхать... Правда, ничего больше не слышно? - спросил он меня.

Я подумал, что учитель мой, видимо, совсем оглох: ведь не только оконные стекла по-прежнему то и дело дребезжали, - теперь в комнате был отчетливо слышен еще отдаленный гул, как будто сбрасывали бревна с воза.

Наконец, эти отголоски стали настолько громкими, что их услышал и учитель. Схватив свою трость и шляпу, он сказал мне:

- Урока не будет, можешь убрать книги в ящик.

На дворе стояли моя мать, почтмейстер и кассир. Почтмейстер вооружился длинной подзорной трубой. Кассир имел очень довольный вид.

- Вот теперь все могут убедиться, что я чертовски хладнокровен, говорил он, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. - Ничуть меня все это не волнует. И таков я всегда перед лицом опасности.

- Да вам, кажется, никакая опасность и не грозит, - сухо отрезала моя мама.

- Кто знает? Всем нам, может быть, грозит...

Не договорив, он закашлялся и умолк.

- Ничего отсюда не видно, - сказал почтмейстер, приставив к глазам свою подзорную трубу. - Придется лезть на чердак...

- Я вас туда провожу! - воскликнул я.

Мы поднялись наверх и почтмейстер тотчас поднял к глазам трубу. Однако он очень скоро опустил ее, протер платком стекла изнутри и снаружи и только тогда стал смотреть вдаль.

- Вы что-нибудь видите? - спросил я, сгорая от любопытства.

- Вижу... Пшеницу... Лес, а за лесом... нет, отсюда дальше леса ничего не видно.

- А с колокольни вы бы наверняка увидели.

- Правильно! - воскликнул почтмейстер, - блестящая мысль, мой милый!

И побежал вниз.

А внизу кассир говорил моей маме:

- Верьте слову, в мыслях у меня сейчас такая легкость, хоть пляши. Все, что творится, мне даже интересно и, пожалуй, немного забавляет. Вот когда я убедился, что опасность - моя стихия... Бац!.. Бац!.. Ах, что за музыка!

В эту минуту во двор к нам вбежала жена почтмейстера.

- Ах, какое несчастье! - сказала она маме, поцеловав ее дважды. Страшный день... Я и жена бургомистра уже укладываемся, а майорша легла и велела, чтобы ей закрыли голову подушками. Слышите стрельбу? Боже, да я бы умерла от ужаса, если бы к нам влетела пуля!..

- А где же мой муж? - спохватилась она вдруг. - Верите ли, он хотел туда ехать, чтобы все увидеть! Бессердечный! Я заклинала его нашим семейным счастьем и объявила, что только через мой труп он туда поедет - вот он и остался. Да что толку? Схватил подзорную трубу и смотрит! А я бы умерла, если бы в нее хоть разок заглянула! Экий грохот! Сердце замирает, когда подумаю, что там сейчас гибнут люди... Какое счастье, что это так далеко...

Гибнут люди? От этих слов у меня мороз пробежал по коже. До этой минуты мне и в голову не приходило, что доходившие до нас глухие отголоски могут означать смерть.

Я однажды видел утопленника, паренька немногим старше меня, - и несколько дней он стоял у меня перед глазами, заслоняя все. Теперь я вспомнил его, и мне показалось, будто я вижу двух... трех... десять... сто таких мальчиков в раскрытых на груди рубахах, вылинявших куртках, с опухшими лицами.

Воздух наполнили новые звуки. Слышен был немолчный шум, словно сыпали горох на железный лист, а по временам - как бы отрывистый сердитый лай гигантских псов: гав, гав, гав! И все чаще проходили у меня перед глазами образы мертвых мальчиков. Глубоко опечаленный, я невольно стал под окном на колени и зашептал молитву.

Во дворе снова послышались голоса. Разговаривали бургомистр, мой учитель и мама.

- Роковой день! - говорил бургомистр. - Но мы все же не падаем духом.

- Ох, лучше бы я не дожила до него! - отозвалась мама. - Брожу как очумелая, места себе не нахожу. Мне кажется, что это длится не два часа, а целые годы, что этому не будет конца...

- Мне тоже, - пробормотал учитель. - Да, состарился я, видно, если при громе пушек теряюсь, как баба.

- А странно! - бургомистр приложил ладони к ушам, - бой как будто идет теперь ближе...

- Это скверно! - сказал учитель.

Примчался кассир. Он уже издали кричал:

- Ну, пан председатель, я уезжаю с женщинами... Здесь может разыграться трагедия... Почтмейстер говорит, что они подходят...

- Что ж, уезжайте, - в сердцах сказал бургомистр. - А я с места не двинусь.

- Но вы должны ехать с нами... Едет ваша супруга и дочки...

- Нет, моя семья останется здесь со мной. Негоже бургомистру удирать в такой момент.

- Пан председатель...

- Ах, оставь меня в покое! Тебе, пан, можно спасать свою шкуру, - ведь ты большой человек. А я...

Я выглянул в окно. Бургомистр был красен и так размахивал руками, что у него фуражка съехала набок. А кассир имел весьма жалкий вид, даже ноги его казались тоньше обычного.

Отголоски битвы слышались все ближе, но я уже привык к ним, и мне казалось, будто это было всегда и так быть должно.

К двум часам я проголодался, и, так как сегодня обеда не готовили, нянька вскипятила воду, положила в нее соли, масла, накрошила туда хлеба... Я ел этот "суп" и думал, что сегодняшний день даже хуже страстной пятницы, тогда к обеду бывает по крайней мере подогретое пиво и селедка с картофелем, а не эта вода с хлебом!

Я как раз подносил ложку ко рту, когда дом вдруг затрясся от грохота, несравненно более страшного, чем прежний. Должно быть, в бой вступили какие-то новые силы. Я от испуга даже пригнулся к столу, а нянька с воплями заметалась по комнате. Казалось несомненным, что уже очень близко, тут же за нашим садом, идет частая и оглушительная стрельба.

Моя няня окончательно потеряла голову. Торопливо вынув из комода несколько серебряных ложек, она завернула их в свой передник, затем потащила меня к двери, крича:

- Пойдем в погреб, здесь смерть! Убьют нас с тобой... всех убьют... слышишь?

Но я вырвался, и старуха убежала одна, громко молясь.

Грохот был такой, как будто валились все дома в местечке. Голова у меня горела. Но через минуту волнение сменилось каким-то каменным спокойствием. Без страха всматривался я теперь вдаль, за луга. Но там ничего не было видно.

Прибежала заплаканная Стахурская, спрашивая, где моя мама.

- Пойдите-ка, пани, поглядите, что творится в городе! - закричала она, увидев маму. - Люди с ума сходят... Ох, пропадем мы все из-за них!

Я тоже хотел идти с мамой, но она велела мне остаться дома и ушла на площадь.

В доме не было ни души. Работник Валек и самая молодая из служанок полезли на крышу амбара, надеясь увидеть бой, а кухарка и няня Лукашова укрылись в леднике.

- Горит! Прощайте, уходим! - кричали на улице.

Не помню, как и когда я очутился опять на чердаке. Со стороны леса мощной волной плыл к нам какой-то непрерывный треск, и каждый миг в него врывались как бы раскаты грома - казалось, в этот ясный летний день где-то бушует гроза. Один удар, потом два... опять один... три... Пауза... опять два.

Из-за леса поднимался к небу столб дыма. Он постоял высоко над деревьями, потом начал расходиться направо и налево и стал похож на огромный гриб с черной ножкой и красной шляпкой. С перелогов, спасаясь бегством, мчалось стадо. Во дворах лаяли и выли собаки. От костела несся колокольный звон, прерывистый, тревожный, как набат, когда язык колокола бьет все время по одному месту. Несколько минут звонили без передышки, но вдруг колокол утих, потом прозвонил еще раз-другой - и все. Казалось, кто-то мешал звонарю, силой вырывая у него веревку.

Сверху я видел улицы нашего местечка. На многих крышах сидели люди, из домов выносили постель, сундуки. На рыночной площади евреи толпились у магистрата, несколько женщин стояли на коленях перед статуей святого Иоанна, а посреди площади происходило что-то непонятное: там толпа горожан (среди них был и сапожник Стахурский, и колбасник Владзинский) спорила о чем-то с бургомистром, паном Добжанским и моей матерью. Толпа двинулась было к тракту, но там ксендз загородил им дорогу. Несколько человек вскочили в телегу, и телега тронулась. Но мой учитель уцепился за вожжи, повис на них и с такой силой повернул лошадей, что телега опрокинулась.

Тогда вся толпа бросилась вперед. Она отшвырнула в сторону ксендза, сбила с ног бургомистра и с криками побежала по дороге. Их крики мешались с грохотом и треском со стороны леса, и от сотрясения лопались стекла в окнах.

Внезапно шум утих. Через минуту еще донесся гул, сначала близкий, потом уже отдаленный, - и наступила такая тишина, как будто все на свете замерло, онемело...

Толпа бегущих остановилась на дороге, прислушиваясь. Тут с крыши что-то крикнули - я не расслышал, что именно, - и вся толпа, только что такая буйная, стала в испуге разбегаться. Через несколько минут не осталось никого, опустела площадь, улица, все крыши.

К вечеру часть неба заволокли тучи, полил дождь. У нас в нескольких окнах были выбиты стекла, и мать распорядилась закрыть ставни. Слуги, собравшись на кухне, толковали о событиях этого дня, а мы с мамой сидели в комнате на диване. Здесь было темно, и только сквозь щели в ставнях проникали багряные лучи заходящего солнца.