На берегах Альбунея - Людмила Шаховская

Проку можно посадить лишь туда, где сидят испокон веков в срубах прежние цари и храбрецы, – на остров Альбунея.

Прока мужественно готовился сойти в землю без сопротивления, но скорбь все-таки сильно точила его сердце; ему не хотелось умирать насильственно.

– И шумящие водопады Сабинских гор, – размышлял он, – и озера, в которые глядится то золотое солнце, то серебряная луна, и стада на необозримо широких лугах, и прохлада тенистых лесов – все на земле так хорошо, что в неведомом мире у богов и мертвецов едва ли оно лучше...

И старику крепко не хотелось идти в этот мир; он желал бы еще провести много, много дней и ночей здесь, в старой альбунейской усадьбе, любимый старшим сыном, внучатами и другой родней, друзьями, то под платаном на этом камне Ларов, сглаженном в течение столетий дождями и телами лежавших людей так ровно, что никакой искусный работник не мог бы превратить его в более удобную скамью для сиденья с изголовьем для лежанья или упора руки, чтобы облокотиться, то в лесу, где в глухих дебрях находится озеро, прозванное «зеркалом Цинтии»[5].

Эта Цинтия – природа, дочь богов, тогда еще не имела ничего общего с Дианой римлян, ни с Артемидой греков, ни с луной. Цинтия времен царя Проки – то же, что и Веста – не богиня, в смысле небесной женщины, а лишь сила Вечной Сущности, хоть ее и называли богиней, – только не огонь, а вода, сила созидающая, разрушающая, греющая, варящая, прохлаждающая, – опоясывающая землю, – Цинтия есть все то, чем земля украшена, опоясана (cincta): леса, горы, озера, реки, – все что стелется по ней лентами или вправлено в нее, как пестрые дорогие финикийские стекла и бусы египетские, о каких латины тогда знали уже не понаслышке, а имели их у себя, хоть и как великую редкость.

ГЛАВА XIIЛесной царь

Жертвенник Цинтии был подле озера. Престарелый Нессо, друг Проки, служил там жрецом; его величали прозвищем «Лесной царь». Этот сановник Лациума отличался от других жрецов тем, что не имел права, как и весталки, никуда уходить из назначенной ему дебри, с тою разницею, что девочки, отбыв свою повинность в должности жриц огня, через 3-4 года возвращались домой на волю, а служитель Цинтии посвящался жертвеннику на всю жизнь в полнейший аскетизм и одиночество.

Его никто не видал, даже самые близкие друзья, потому что со дня своего посвящения Лесной царь был весь, кроме глаз и рук, закутан в шкуры зверей и шерстяную ткань-дерюгу.

Конец жизни престарелого Нессо был близок, но ожидаемая им насильственная кончина не походила на форму смерти его друга: пастуший царь, Прока, должен был умереть без наложения рук на него, помещенный со всевозможными почестями на то самое седалище из камней, на каком он судил дела своего поселка, а Лесной царь был обязан принять смерть от руки своего преемника.

Цинтии приносилась раз в год кровавая, человеческая жертва, но не иначе, как добровольная, – желающий этого сам вызывался приносить ее.

Это был роковой жребий.

В поселках всегда имелись намеченные к тому сильные молодые люди, которых старшины увещевали и готовили с детства на это, как на подвиг.

К таким принадлежал и теперешний жрец.

Это случилось уже давно, – когда еще Прока был юношею. Его друг, по увещанию старцев, пошел с мужчинами племени в лес на праздник Цинтии и там, провозглашением особой формулы вызвал прежнего жреца на бой, убил у жертвенника, и, помазавшись его кровью, сбросил труп его в озеро, куда гляделась луна, точно в зеркало, сама предлагая, наводя на мысль отождествить ее с Цинтией – Дианой, дочерью небесных сил, богов.

К Нессо таким же порядком раз в год являлась толпа мужчин с претендентом на его должность; в ночной тиши при полной луне раздавался вызов на бой, каменные секиры стучали одна об другую, и хрустели кости побежденного под ударами победителя.

Если б латины считали жизнь свою годами, то Нессо знал бы, что больше 50-ти лет он не видел женщин, больше 50-ти человек принесено им в жертву кровожадной Цинтии при свете луны по человеку в год, потому что он был сильнее горного медведя, с какими ему нередко приходилось бороться в своей дебри тоже один на один.

Долго молодые латины отправлялись на бой с Нессо, как на верную смерть, но с течением времени опасность уменьшалась; каждый из назначенных вызывал жреца на бой все с большею надеждой одолеть его, потому что Нессо старился, хоть и не становился еще дряхлым.

Новая одежда и новая секира, подарки племени ежегодно доставались ему, а все прежнее летело с его головы и плеч в пучину озера вслед за трупом вызвавшего.

Когда Прока приходил навещать своего друга в его одиночестве, приводя жертвенное животное, Нессо жарил для него отборные куски, приносил также мед и лесные ягоды. Прока ложился на длинный гладкий камень и ел, вспоминая с другом минувшие времена общей юности, рассказывая новости последних дней, причем вина они почти не пили.

Недавно Прока был у своего друга, в третий или четвертый раз после праздника наступления весны, сообщил ему о решенном племенем его скором погребении и простился навеки.

Они облили друг друга горючими слезами.

– Скоро сменят и старого Нессо на молодого, – сказал жрец, – всякому свой черед являться в мир и уходить из него. Никому из нас умирать не хочется, но твоя смерть, друг, не ранняя; не раннею была бы и моя. Я, поверь, встречу ее с полною отвагой; так советую и тебе сойти в землю мужественно, без скорбного плача о жизни.

Но царь Прока спокойно расстаться с жизнью не мог; он имел слишком много святого, дорогого, привычного и любимого на свете, чтоб закрыть глаза, отвернуться от всего этого равнодушно, как его друг, проживший целый свой век, от первого появления усов до полной седины, в совершенном аскетизме.

ГЛАВА XIII

Царская внучка

Когда солнце опустилось за горизонт, возвещая, что для Проки истек последний день жизни, старец тихо заплакал с мыслью, что больше не увидит восхода этого чудного светила.

Вдали раздалось блеянье коз с тем особенным оттенком звука, какой отличают издали опытные пастухи, как означающий время, что стадо собирается на вечернее доение к месту своего ночлега.

Козы блеяли все разом и одинаково, точно пели хором под мелодию сиринги – тростниковой флейты из семи стволов, соединенных вместе травяным лыком крепких горных растений, скрученных искусною рукою пастушки.

Уши Проки уже не различали подробностей переливов этой знакомой ему мелодии, но он, услышав ее общий тон, по положению солнца догадался о ее значении.

– Акка гонит стадо домой, – подумал старец, – если б какой-нибудь знахарь мог снять с моих глаз туман, какого на них прежде не было, я увидел бы, как она идет доить коз с пастушками.

Старик не видел Акки, но мысленно представил себе ее образ, как она – ловкая, красивая, добродушная – быстро, легко идет по откосу холма, похожая на козу искусством держаться на таких уступах, откуда падали ее сверстницы.

Акка, оставшись сиротою, была воспитана в доме Проки; старец любил ее не меньше, чем подрастающую внучку свою Сильвию, дочь Нумитора, и казалось ему, будто никто лучше Акки не играет на лире, сделанной ею самою из рогатого бараньего черепа с натянутыми струнами из жил, никто звучнее Акки не выводит мелодий на сиринге и окарине, никто голосистее не поет среди красавиц Лациума.

Ее все хорошие люди любили, только, к сожалению старого царя, этих хороших почему-то в Лациуме становилось все меньше и меньше; вырождалось древнее могучее племя япигов, вбирало в себя примесь чужих обычаев; все больше и больше являлось в нем грубиянов, пьяниц и нечестивцев, подобных Амулию.

Прока увидел Акку уже вблизи от себя, когда она подошла к нему вскоре после раздавшегося блеяния коз.

– Отчего ты так скоро кончила доить сегодня? – спросил он красавицу, подняв на нее свои слабые глаза в удивлении.

– Я сегодня не стала доить, – ответила она грустно, – пусть доят пастушки одни, без меня; Сильвия присмотрит за ними. Я хочу побыть с тобою, дед; хочу слышать твои наставления. Сильвия еще не понимает этого; она мала; я все понимаю, что ты говоришь, и дороги, очень дороги мне твои слова. Говори, говори, дед!.. ведь это уж твой последний вечер.

– Да, – подтвердил Прока со слезами.

– Я больше к тебе никогда не приду; я больше не стану прясть шерсти и льна, сидя у ног твоих на земле, не буду петь тебе или слушать твои рассказы. Даже на могилу к тебе не приду с причитаньем, не стану рыдать над тобою; умрешь ты не здесь; увезут тебя на остров.

– Да... увезут.

– Туда женщинам нельзя ходить; жрецы не велят.

– Если б ты знала, Акка, как мне туда не хочется!.. если б я мог сам распорядиться моею кончиной, как, говорят, встарь наши предки сами все приказывали, я велел бы сыновьям вырыть мне яму и посадить меня здесь, около этого камня Ларов, так как в доме нет места новой почетной могиле. Здесь ты стала бы петь мне причитанья. Слушая твой голос, мне было бы легче умирать, чем будет теперь там, далеко, одиноко...