Скала Таниоса - Амин Маалуф

На этот-то случай и намекнул шейх, когда супруга кюре в тот день заявилась к нему. А когда они остались один на один, высказался еще откровеннее:

— В прошлый раз ты хотела получить руку буны Бутроса, и я дал тебе ее. Чего же тебе нужно на этот раз?

— На этот раз мне нужна твоя рука, шейх!

И прежде чем он успел прийти в себя от изумления, она в самом деле взяла его за руку, потом сбросила ткань, прикрывавшую тот предмет, что она держала в руках. Это было Евангелие. Властным жестом она положила руку шейха на священную книгу. Будь перед ним кто угодно другой, он бы вознегодовал, но то была она, и он подчинился. Самоуверенность этой женщины всегда забавляла его и восхищала.

— Считай, что ты на исповеди, шейх!

— С каких это пор исповедь принимает женщина?

— Сегодня это так.

— Поскольку отныне женщины научились хранить секреты?

— То, что ты скажешь, не выйдет из этих стен. И если там, за порогом, мне придется лгать, чтобы защитить свою сестру, я буду лгать. Но я хочу, чтобы ты сказал мне правду.

Тут шейх, по-видимому, призадумался и долго хранил молчание. Затем обронил, изобразив досадливую гримасу:

— Этот ребенок не от меня, если ты желаешь знать именно это.

Может статься, он добавил бы что-нибудь еще, но она не дала ему на это времени, да и сама ничего больше не сказала. Она снова обернула Евангелие своим шелковым покрывалом и вышла, унося его.

Мог ли шейх солгать, положа руку на Священное Писание? Не думаю. Зато нет никаких оснований утверждать, что хурийе в точности передала его слова. Она ведь и сама обещала, что будет говорить односельчанам только то, что сочтет нужным сказать.

Поверили они ей? Вероятно, нет. Но во всеуслышание подвергнуть сомнению ее слова не захотел ни один.

А все из-за «саранчи»…

III

Когда в первую неделю августа шейхиня вернулась в Кфарийабду, ее сопровождал отец, вместе с ним — пятеро братьев и шестьдесят всадников, а кроме того, три сотни пеших воинов эскорта с конюшими, свитой приближенных и дамами, взявшими с собой лакеев и прислужниц. Так что в общей сложности свита шейхини приближалась к шести сотням.

Замковая стража пустилась было скликать окрестных жителей на защиту и подмогу, но шейх велел всем успокоиться и хранить хорошую мину, ибо то были всего лишь гости, хотя их визит выглядел как нашествие. Сам шейх, полный достоинства, встречал гостей на лужайке перед замком, на лице его застыло выражение несокрушимого благодушия.

— Как и обещал, я приехал вместе с дочерью. Несколько моих ближайших родственников пожелали меня сопровождать. Я им сказал, что во владениях шейха всегда найдется тенистый уголок, где преклонить главу, и парочка оливок, чтобы заморить червячка.

— Располагайтесь как дома! Вы — в кругу близких друзей!

Владетельный родственник из Загорья картинно повернулся к своим спутникам:

— Все слышали? Вы здесь все равно что у себя. Узнаю великодушие нашего зятя!

Эти слова были встречены не в меру ликующими возгласами, и подобная восторженность не могла не вызвать подозрений.

В первый день гостей приветствовали пиром, как того требовал обычай. Назавтра нужно было снова кормить все это сборище. Так же пришлось поступать и на третий, и на четвертый день их визита, и на пятый… В замке еще не делали запасов провизии на зиму и весну, так что последующие непрерывные пирушки — иногда их задавали и по два раза на дню — быстро опустошили замковые житницы. Не оставалось ни капельки масла, вина или арака, ни щепотки муки, ни кусочка сахару, истощился и запас копченой баранины. Урожай в тот год отнюдь не обещал быть изобильным, а приходилось каждый день забивать козочек и телят, барашки же умерщвлялись дюжинами, не говоря о птице с подворий, так что люди моего селения уже предчувствовали приближение голодных месяцев.

Почему же они не возмущались? Конечно, желания им было не занимать, и пресловутая «неприкосновенность гостя» их тоже нимало не смущала: они всех этих обжор до последнего охотно насадили бы на вертела, прекрасно отдавая себе отчет в том, что пресловутые «гости» сами намеренно нарушали все неписаные правила пристойного поведения. Но происшествие было слишком из ряда вон выходящим, чтобы мерить его мерками обычных условностей. Ибо, не забудем, при всем прочем это оставалось делом сугубо домашним. В гротескно искаженных формах, конечно, но все-таки частным семейным выяснением отношений. Феодал из Загорья на свой манер собирался проучить зятя, который его оскорбил, и никто лучше шейхини не выразил сути дела, когда та обронила в присутствии некоей местной жительницы, выражавшей свое возмущение происходящим: «Иди и скажи твоему повелителю: если ему не по силам подобающе содержать знатную даму, женился бы на одной из своих поселянок». Именно подобное было на уме у «незваных гостей». Они пришли не истреблять мирных жителей и грабить замок… они просто намеревались свести на нет все запасы хозяина дома.

Их герои выглядели, кроме всего прочего, не самыми отважными воинами, а неистовыми едоками. Такие на каждой пирушке располагались в центре своей компании и под множество напутствий, восторженных подзадориваний и подначек соревновались, кто сколько проглотит, кто запихнет в глотку больше крутых яиц, кому удастся в одиночку прикончить здоровенный кувшин золотистого вина или целое блюдо кебаба (а блюда приносили такой ширины, что руками едва ухватишь за края). Подобная бессовестная обжираловка в каком-то роде становилась способом мщения.

А что, если воспользоваться одной из таких пирушек, сопровождавшихся, кстати, обильными возлияниями, и взяться за них как следует? Обитатели Кфарийабды истово почитали воинскую доблесть, а потому не один смельчак норовил шепнуть вблизи шейхова уха, что достаточно лишь полслова, только кивнуть, и… «Нет, резать их никто не будет, как можно!.. Просто оглушить. А потом раздеть, привязать голышом к деревьям или подвесить за ноги и мирно подождать, пока сами Богу душу не вернут…»

Но шейх неизменно отбривал: «Первому же, кто вытащит саблю из ножен, собственными руками кишки выпущу. Я чувствую то же, что и вы, мне причиняет боль то, что ранит вас, мне хочется того же, что и вам, только еще сильнее. Я знаю: сражаться вы умеете, но резни нам не надо, не желаю открывать череду бесконечных убийств. К чему приведет кровная месть, если у тестя в двадцать раз больше людей? Не хочу, чтобы поколение за поколением село наше заполняли вдовы только потому, что однажды наше терпение истощили нечестивцы, которых и людьми-то назвать совестно. Доверимся Всевышнему: он заставит их заплатить за все!»

Несколько юнцов вернулись из замка с проклятиями на устах. Ведь о Господе обычно толковал кюре, а шейх вел отряд в бой… Но большинство придерживались того же мнения, что их господин, и в любом случае никто не желал брать на себя ответственность за пролитие первой крови.

Тогда-то людям вздумалось сквитаться по-другому: они прибегли к мести безруких. По селению поползли-полетели свирепые россказни о том, кого путем легкого искажения речи начали величать не «повелителем Йорда», то есть властелином бесплодных земель Загорья, но «повелителем Йорда», сиречь предводителем «саранчи». В те времена каламбуры и остроты слагали в духе простонародных виршей на манер нижеследующих:

У меня спросили: «За что ты нынче клянешь судьбу? Разве раньше ты не страдал от набегов злой саранчи?» — «В прошлом году саранча не оставила мне ни травинки, Но нынче она сожрала вдобавок еще и овец».

Селяне подолгу не ложились спать, и каждый вечер сказители народных виршей изощрялись как могли, поминая пришельцев из Великого Загорья, прохаживаясь насчет их произношения и манеры одеваться, подвергая сомнению их мужественность, сводя все их минувшие и грядущие воинские подвиги к повальной обжираловке, тем паче что доблести, явленные на этом поприще, не переставали поражать воображение. Но менее всех прочих пощажена была шейхиня; фантазия толпы рисовала ее в самых непристойных позах (виршеплетов не останавливало даже присутствие детей!). И все покатывались от хохота до полного забвения своих бед.

Но никому и в голову не могла взбрести самомалейшая непочтительность, даже в легчайшей шутливейшей форме, касательно Ламии, ее мужа или неясностей в родословной их сына. Никто ни полсловом не обмолвился, что, ежели все вышепоименованные события не имели бы места, шейхиня и не подумала бы мстить, а между тем, пожелай она небрежно обронить при своем отъезде какую-нибудь отравительную фразочку о сопернице — тихие пересуды, косые взгляды сделали бы нестерпимым существование Гериоса и его близких, все это непременно принудило бы их удалиться в изгнание. Но попросту объявив войну целому селению и прилагая все усилия к тому, чтобы сделать его обитателей поголовно беднее, голоднее, униженнее, повелитель из Великого Загорья достиг результата, обратного желаемому. Теперь запятнать нестираемым позором репутацию Ламии, усомниться в происхождении ее сына значило бы признать обоснованность претензий «саранчи» и правомерность выходки шейхова тестя — всякий, кто бы рискнул на такое, сделал бы себя врагом всего селения разом и каждого обитателя в отдельности; отныне ему бы не нашлось места среди них.