Победители без лавров - Джон Квирк

— А доктор Блэк уехал к больным, — сказал Казимир.

— Он всегда где-то шляется, когда нужен.

На крыльцо вышла передохнуть Стелла Данковская и мягко возразила:

— Время смерти легче предсказать, чем время родов. Доктор Блэк знает, когда в Мэрдере и в Сэттле умирают.

— Как она там?

— Тяжело. Кажется, опять идет спинкой.

— Так чего же ты ушла от нее, мама? — сердито спросил Пит.

— Немножко передохнуть. С ней миссис Фоли.

— Да, конечно! Осеняет крестом все углы.

Пит поднялся наверх и заглянул к жене. Она улыбнулась ему. Он спросил:

— Ну, как ты? Ничего?

— Все хорошо, Пит.

Мать вытерла пот у нее со лба.

— Помочь чем-нибудь?

— Ничего не надо, Пит, — ответила Эллен. — Только уйди куда-нибудь. Может, я вдруг закричу, а я не хочу, чтобы ты слышал, как я кричу.

Пит прошел через переднюю в спальню, где лежал его сын-идиот. Его лицо было таким же бессмысленным во сне, как и когда он бодрствовал. Пит поднял руку, точно отталкивая это страшное лицо, потом, запрокинув голову, жадно отпил из бутылки. Ему стало не по себе. Кто его знает, из чего гнали это зелье? Пит заткнул бутылку и стал смотреть на сына. Его с новой силой охватила безотчетная злоба. Он опять поднял руку — на этот раз словно собираясь ударить. Ему было бесконечно жаль себя. За что? Почему столько несчастий свалилось на человека, который заслуживал лучшей доли?

В колледж он не попал. Как ни старался учиться, как ни старался играть в футбол, а в колледж все равно не попал. А ведь он играл бы в первенстве страны, так все говорили! Все, кроме этого сукина сына Джо Ковальского-Блэка. Что он такого сделал? За что его лишили такой возможности? Ничего. Абсолютно ничего. Взяли и лишили безо всякой причины. Об институте нечего теперь и мечтать. Только и осталось что уголь в волосах, в бровях и под ногтями. Теперь хоть сто лет скоблись, все равно не отмоешься, уголь проник в самую душу. Всюду черный, как сажа, уголь, за которым ползаешь на карачках, вытаскивая его из черной утробы земли. И все для того, чтобы бесплодная жена Винсента Карстайрса могла ездить в Европу. Нет тут никакой справедливости. За два года накоплено только сто двенадцать долларов, и мечта уехать отсюда так и останется мечтой. Живешь в доме, платишь деньги, будто квартирант, а в придачу с тобой обходятся, как с послушным сыном. Две дочери вместо двух молодцов-сыновей и еще этот вот идиот. Словно молчаливый упрек: «Это ты виноват, что я такой, Питер Данковский-Бэттл!» Его и в приют не берут, потому что за кого-то там похлопотали; а на что им сдались иностранцы-католики? И это чудовище так с ним навсегда и останется, воплощая крах незадавшейся жизни. Ну, хватит, хватит! Думано это уже передумано. И хватит.

Пит не был уверен, что у него достанет духа сделать это, но когда он взял в руки подушку, все оказалось просто. Он повернул мальчика на бок, оглянулся на дверь и, убедившись, что она закрыта, одним решительным движением придавил головку подушкой. Чтобы не видеть дергающегося тельца и ручонок, слабо хватающихся за подушку, Пит закрыл глаза и долго не открывал их даже после того, как ребенок затих. Потом приподнял подушку и поглядел. Его первенец был мертв. Пит положил подушку так, словно мальчик сам, нечаянно, опрокинул ее себе на лицо. Потом вышел из спальни и встал в дверях комнаты роженицы, чтобы бабушки его видели.

Он удивлялся своему спокойствию. Ведь он только что совершил убийство. Убил собственного сына, убил хладнокровно. Но он сказал себе: «Я спокоен, потому что это не было убийством. Я просто помог мальчику»… И отогнал от себя мысль, что помог он не сыну, а только себе.

На свет появился еще один ребенок.

— Замечательный мальчик, Питер, — сказала Стелла. — Замечательный, красивый мальчик.

Когда бабушки отлучились на время из комнаты, Эллен усадила мужа рядом с собой.

— Знаешь, что? Мне почему-то жалко, что у нас родился сын. Ведь до сих пор ты заменял мне сына!

Она притянула его голову к себе на грудь и погладила волосы, потом щеку, а ему стало душно и противно от избытка материнской любви, переполнявшей ее. Если бы она только знала! А Эллен говорила:

— Помнишь, я как-то давным-давно сказала, что в Суит-Уотере есть то, чего не встретишь в других городах. Мне кажется, на свете нет места счастливей. Но если ты все-таки захочешь уехать в Акрон, я согласна. Все равно у меня будет то, чего нет больше ни у кого.

— О чем это ты?

— О том, что я могу вот так прижать твою голову к себе. И могу это только я одна во всем мире. Я счастлива с тобой.

Пит молчал. Эллен почувствовала что-то неладное.

— Может, это не так? — спросила она.

— Что?

— То, что только я могу тебя так обнять.

— Ну, что ты болтаешь глупости!

Пит сказал это слишком поспешно. Он вспомнил, что Этель Паркер обнималз его точно так же в те недели, когда жену полагалось беречь. Он с угрюмой усмешкой подумал, что Этель притянет его к себе вот так же еще сегодня вечером. Они выпьют самогона и предадутся любви украдкой, как звери среди холмов, и к радости удовлетворенного желания прибавится радость сознания, что дочь зазнайки Калеба Паркера — распутница, шлюха.

Стелла первая обнаружила, что ребенок мертв. Доктор Блэк объявил, что причина смерти — несчастная случайность.

— Бедняжка не сумел сбросить с себя подушку. — Блэк пристально посмотрел на Пита, и тот отвел глаза. — По-видимому, бог смилостивился над ним!

— Это же лучше для него, разве нет? — спросил Пит.

— Для многих лучше, — ответил Блэк, и Пит решил, что доктор догадался о его преступлении.

Эллен сказала:

— Я говорила, что он умрет, а мне никто не верил. Не зря паровоз загудел сегодня, как раз перед рождением второго мальчика. Далеко-далеко. Я даже подумала, что мне показалось. Я испугалась за второго. Но гудок оплакивал первого!

В Суит-Уотере только Эллен Фоли-Данковская-Бэттл плакала потому, что Теодор Данковский-Бэттл был мертв. А новорожденного назвали Дэвидом. Дэвидом Бэттлом.

Книга четвертая

Джим Паркер сидел на качелях, подвешенных на ржавых цепях к потолку веранды, которая тянулась вдоль всего фасада паркеровского дома и даже огибала угол. Двоюродные братья Джо Фоли и Дэвид Бэттл (им обоим было по пятнадцать лет) примостились на перилах над склоном, под которым зеленела тинистая Канава. Паркер был рад, что ребята пришли навестить его на другой день после его возвращения из Моргантауна. Он не заподозрил в их визите ничего корыстного, самодовольно полагая, что их привело к нему желание послушать его мудрые речи. Они же рассчитывали покататься в его зеленом «франклине», который стоял на крутом склоне у ворот, грозя вот-вот съехать вниз.

Джеймс Паркер, стопроцентный американец и противник профсоюзов, с особым удовольствием готов был обратить в свою веру сына дьявола. Дэвид Бэттл родился, обремененный смертным грехом юнионизма, и Джеймс Паркер надеялся очистить его и наставить на путь истинный. Он восседал на качелях, самоуверенный, немножко снисходительный, намереваясь извлечь все из счастливой возможности смутить сына Пита Бэттла…

Джиму довольно было трех минут, чтобы направить разговор в нужное ему русло. А затем он добрых десять минут произносил вступительный монолог, полный праведности, обличений и уверенности в своей правоте. Войдя в раж, он слез с качелей, приблизился к перилам и драматически указал вниз на дома у реки на плоской равнине. Его голос был Гласом, гремевшим над Эдемом.

— Дэви, они принесли Суит-Уотеру разорение! А не социальную справедливость! Посмотри хорошенько. Когда-то эти дома красили каждые три года. А теперь? Ты знаешь, сколько времени уже не красили эти дома? Двенадцать лет. А знаешь, сколько времени существует в Суит-Уотере профсоюз? Двенадцать лет. Погляди хорошенько, Дэви!

Джим попятился и указал грозным перстом на безмолвное надшахтное строение — грязную громаду, черневшую на фоне реки и неба.

— Прежде в будние дни там никогда не было тихо. Вот, Дэви, что принес сюда профсоюз.

Затем он указал на дом Карстайрса, где теперь жил новый владелец, Гарольд Скотт, прибывший из Уилинга.

— Плохо, что ты не знал Винсента, Дэви. Ты еще мал был и не помнишь, каким был Суит-Уотер при Винсенте и моем отце. Я скажу тебе, в чем разница. Этот город был суровым, но не подлым, как сейчас. Шахтеры тогда любили говорить, что Акрон— врата в рай, но просто так — лишь бы языки почесать. Шахтеры толпами уходили из Коулберга, Чельяна и Логана, а вот из Суит-Уотера никто не уходил, потому что все любили свой город. В том-то и разница! И я объясню тебе, в чем было дело. Винсент ведь не просто владел шахтой, он был ее частью. И Паркеры, Данковские, Двораки, Фоли, Кэлпепперы тоже были ее частью, а вот теперь шахта стала врагом шахтеров. И все из-за профсоюза. Профсоюз погубил город.