Страх и трепет - Амели Нотомб

Самым смешным было то, что Пит Крамер даже не заметил того, что стал объектом скандального происшествия и причиной потери душевного равновесия милой мадемуазель Мори. Её ноздри трепетали, и причину этого не трудно было угадать. Она хотела понять, был ли замечен подмышечный позор голландца.

И вот тут-то наш симпатичный батав7, сам того не подозревая, нанёс урон процветанию евроазиатской расы: заметив в небе дирижабль, он подбежал к окну. От этого быстрого перемещения по воздуху разлился душистый шлейф, а сквозняк разнёс запах по всей комнате. Не оставалось никакого сомнения, от Пита Крамера пахло потом.

Никто в огромном офисе не мог этого не знать. И никого не умилил детский восторг паренька при виде рекламного дирижабля, который регулярно пролетал над городом.

Когда пахучий иностранец удалился, моя начальница была бледна. Однако, ей предстояло худшее. Начальник отдела господин Саито первым кинул камень:

— Я бы не выдержал ни минуты дольше!

Таким образом, было разрешено позлословить. Остальные тотчас же подхватили:

— Да понимают ли эти белые, что от них пахнет мертвечиной?

— Если бы только объяснить им, как от них воняет, мы бы озолотились на продаже качественных дезодорантов на западном рынке!

— Мы могли бы помочь им пахнуть получше, но невозможно помешать им потеть. Такова их раса!

— У них даже красивые женщины потеют.

Они были очень довольны. Мысль о том, что их слова могли меня обидеть, никому не пришла в голову. Сначала мне это польстило: может быть они не считали меня за Белую. Однако, прозрение быстро снизошло на меня: если они не стеснялись моего присутствия, то просто потому, что со мной можно было не считаться.

Никто из них не догадался, что означала вся эта история для моей начальницы: если бы никто не обнаружил потные подмышки голландца, она бы ещё могла тешить себя иллюзией и закрыть глаза на врождённый изъян возможного жениха.

Теперь же она знала, что ничто невозможно между ней и Питом Крамером: позволить себе малейшую связь с ним было бы страшнее, чем уронить свою репутацию, это означало потерять лицо. Она могла быть счастлива от того, что никто кроме меня, а я была вне игры, не знал о видах, которые она строила на этого холостяка.

Высоко подняв голову и сжав челюсти, она принялась за работу. По её напряжённому лицу я могла судить о том, сколько надежд возлагала она на этого мужчину, и ведь всё прошло не без моего участия. Я подбадривала её. Разве без меня, она бы задумалась над этим всерьёз?

Значит, если она страдала, то большей частью по моей вине. Я подумала, что мне должно быть это приятно, но радости не было.

Чуть больше двух недель прошло с тех пор, как я рассталась с должностью бухгалтера, когда разразилась драма.

Казалось, в компании Юмимото забыли обо мне. Это было самым лучшим, что со мной могло произойти. Я начинала наслаждаться своим положением. Благодаря полному отсутствию всяких амбиций, я не представляла себе прекрасней доли, чем сидя за столом, созерцать смену настроений на лице моей начальницы. Готовить чай и кофе, иногда выбрасываться из окна и не пользоваться калькулятором, вот и всё, что мне было нужно.

Обо мне бы так навсегда и забыли, если бы однажды я не совершила то, что принято называть оплошностью.

В конце концов, я заслужила свою участь. Я доказала начальству, что при всех моих благих намерениях, способна быть настоящим бедствием. Теперь все это поняли и молча решили: «Пусть она больше ни к чему не притрагивается!» И я с блеском справлялась с этой новой задачей.

В один прекрасный день мы услышали гром в горах: это вопил господин Омоти. Гул приближался. Мы смотрели друг на друга, предчувствуя недоброе.

Дверь бухгалтерии поддалась, как ветхая плотина, под давлением массы плоти вице-президента, который ввалился к нам. Он остановился посреди комнаты и крикнул голосом людоеда, требующего свой обед:

— Фубуки-сан!

И мы узнали, кто будет принесён в жертву карфагенскому идолу чревоугодия. За несколько секунд облегчение тех, кто временно избежал расправы, сменилось коллективным трепетом искреннего сопереживания.

Моя начальница тут же встала и напряглась. Она смотрела прямо перед собой, то есть в мою сторону, но, однако, не видя меня. Великолепная в своём затаённом ужасе, она ожидала своей участи.

На мгновение мне показалось, что сейчас Омоти вытащит саблю, спрятанную в складках жира, и снесёт ей голову. Если голова упадёт в мою сторону, я подхвачу её и буду бережно хранить до конца своих дней.

«Да нет, успокоила я себя, это методы других веков. Всё будет как обычно: он отведёт её в кабинет и устроит ей большую головомойку».

Но он поступил гораздо хуже. Был ли это приступ садизма? Или всё произошло, потому что его жертвой была женщина, тем более, очень красивая молодая женщина? Он не отвёл её в кабинет, чтобы задать трёпку, расправа произошла на месте на виду у сорока служащих бухгалтерии.

Нет ничего более унизительного для любого человека, тем более для японца, а ещё того более для гордой и возвышенной мадемуазель Мори, чем подобный публичный разнос. Монстр хотел, чтобы она потеряла лицо, это было ясно.

Он медленно приблизился к ней, как бы для того, чтобы заранее насладиться своей разрушительной властью. У Фубуки не дрогнула ни одна ресница. Она была прекрасна, как никогда. Потом одутловатые губы Омоти задрожали, и из них залпом стали извергаться вопли, которым не было конца.

Жители Токио говорят со сверхзвуковой скоростью, особенно когда ругаются. Вице-президент не только жил в столице, он был ещё толстяком холерического темперамента, что загромождало его голос отбросами жирной ярости: вследствие всего этого я почти ничего не поняла из бесконечного словесного вихря, налетевшего на Фубуки.

Но даже не знай я японского, я могла бы понять, что происходит: в трёх метрах от меня измывались над человеческим существом. Зрелище было отвратительное. Я бы дорого дала, чтобы остановить его, но он вопил без передышки, и рычанию, исходившему из его чрева, не было конца.

Какое преступление совершила Фубуки, чтобы заслужить такое наказание? Я никогда этого не узнала. Но я знала свою коллегу: её компетенция, её пыл в работе и профессиональная ответственность были исключительны. Каковы бы ни были её прегрешения, без сомнения, их можно было простить. И даже если они были непростительны, можно было проявить снисхождение к этой выдающейся женщине.

Наивно было задавать вопрос, в чём провинилась моя начальница. Скорее всего, ей не в чём было себя упрекнуть. Господин Омоти был её шефом и имел право, если ему хотелось, найти незначительный предлог, чтобы удовлетворить свой аппетит садиста за счёт этой девушки с внешностью манекенщицы. Ему не в чём было оправдываться.

Внезапно, у меня промелькнула мысль, что я наблюдала эпизод из сексуальной жизни вице-президента, который вполне заслуживал называться эпизодом: с такими необъятными физическими данными, как у него, был ли он ещё способен спать с женщиной? Зато за счёт своих внушительных размеров он вполне мог драть глотку и криками заставлял содрогаться хрупкий силуэт красавицы. Сейчас он просто-напросто насиловал мадемуазель Мори, и если он предавался своим низменным инстинктам в присутствии сорока человек, то только затем, чтобы добавить к своему оргазму наслаждение эксгибициониста.

Я была права, потому, что увидела, как гнётся тело Фубуки. А ведь она была несгибаемой натурой, монументом гордыни, и если теперь её тело дрогнуло, значит, она подверглась сексуальному насилию. Её ноги, словно ноги измученной любовницы, не удержали её, и она рухнула на стул.

Если бы мне пришлось быть синхронным переводчиком господина Омоти, вот, как я бы перевела:

— Да, я вешу сто пятьдесят килограмм, а ты пятьдесят, вдвоём мы весим два центнера, и это меня возбуждает. Мой жир стесняет мои движения, и мне тяжело было бы довести тебя до оргазма, но благодаря моей массе, я могу опрокинуть тебя, раздавить, и мне это нравится, особенно в присутствии этих кретинов, которые на нас смотрят. Я обожаю смотреть, как страдает твоё самолюбие, мне нравится, что ты не можешь защищаться, такое насилие мне по душе.

Не я одна понимала, что происходит. Окружающие меня коллеги были глубоко уязвлены. Они как могли отводили взгляд и скрывали свой стыд за папками с досье или экранами компьютеров.

Теперь Фубуки была согнута пополам. Её тонкие локти лежали на столе, сжатые кулаки подпирали лоб. Словесная стрельба вице-президента заставляла ритмично вздрагивать её хрупкую спину.

К счастью, я не была столь глупа, чтобы не сдержаться, т.е. поддаться рефлексу и вмешаться. Без всякого сомнения, это ухудшило бы судьбу жертвы, не говоря уже о моей собственной. Однако, я не гордилась своей мудрой осмотрительностью. Понятие чести чаще всего толкает на идиотские поступки. И не лучше ли вести себя по-идиотски, чем потерять честь? До сих пор я жалею о том, что предпочла мудрость порядочности. Кто-то должен был вмешаться, а поскольку рассчитывать было не на кого, я должна была принести себя в жертву.