Чёрный ураган - Лев Рубинштейн

— Но ты поедешь со мной?

— Поеду, — сказала Джейн одним дыханием.

— Даже если водопад замёрзнет?

— Даже если замёрзнет!

И она прижала к груди букварь.

«Я не останусь здесь»

Доктор Томпсон сидел на том самом красном диване где когда-то отдыхал Эдвард Бродас. Доктор читал газету и настроение у него ухудшалось, по мере того как он переходил от колонки к колонке.

Он бросил газету, уныло посмотрел на запылённый чехол, прикрывавший старинную арфу, потеребил пальцами золотую цепочку на жилете и, обращаясь к Хопкинсу, который сидел напротив него в кресле, изрёк внушительным голосом:

— Да будет так!

— Прекрасно, сэр! — отозвался Хопкинс, раскрывая толстую книгу бухгалтерского типа. — Перейдём прямо к делу. Список на большую продажу…

— Список составить легче всего, — мрачно заметил доктор, — а вот в газете написано, что в Джорджии упали цены на хлопок, а заодно и на полевые руки.

— Совершенно верно, сэр. Больше шестисот долларов за взрослого негра сейчас не дают. Торговец говорит, что за мэрилендских черномазых платят даже меньше, потому что негры в этом штате избалованны.

— Придётся продать человек десять, Хопкинс, — сказал доктор.

— Не десять, а двенадцать, сэр, если вам угодно, чтобы счета сошлись.

Хопкинс стал водить толстым, негнущимся пальцем по строчкам.

— Сэм Грин-младший, двадцать лет, пятьсот долларов.

— Сын проповедника? Я бы отдал его и подешевле. Плохой негр.

— Утверждено, сэр! Следующий номер: Гарриет Росс, девятнадцать лет, шестьсот долларов.

Томпсон нахмурился:

— Гарриет Росс продать за шестьсот долларов! Немыслимо!

— Заметьте, сэр, что за неё платят, как за взрослого мужчину.

— Немыслимо! — повторил доктор почти обиженным голосом. — Эти торгаши не понимают, что воспитать негра стоит большого труда. Они думают, что господь посылает нам полевые руки с неба. Мы труженики!

— Разрешите сказать, сэр, что это всё-таки не негр, а негритянка, да ещё с дурным характером…

— Какое мне дело до её характера! — возмутился доктор. — Данкен Стюарт предлагал мне за неё вдвое больше! Если цены упали, то я могу подождать, пока они поднимутся. Продайте вместо неё двух девок поздоровее.

— Можно было бы продать Джейн Баули для домашних услуг, — мечтательно сказал Хопкинс. — Дали бы все шестьсот, пожалуй…

— Дочь Устричного Билла? Вы удивляете меня, Хопкинс! Остаётся продать фамильное серебро и лучших лошадей. Нельзя же всё продавать!

— Вы знаете моё мнение, сэр. Я думаю, что именно эти изнеженные горничные в передничках и создали нам славу покровителей негров. Эти девушки скоро начнут душиться гелиотропом и ходить в театр. А зачем они нужны?

— Затем же, зачем нужен каменный подъезд вместо деревянного крыльца. Именно затем, чтобы нас, землевладельцев старинного штата Мэриленд, не смешивали с фермерами и всяким сбродом, который приезжает к нам из-за океана!

Томпсон откинулся на спинку дивана и распушил бакенбарды. На лице его появилось такое величие, что Хопкинс не стал с ним спорить и углубился в список очередных жертв «большой продажи».

Когда было оглашено завещание Эдварда Бродаса, в котором ясно было написано: «…предоставляю принадлежащему мне цветному мужчине Сэмюэлю Грину-старшему, прозванному Книжником, свободу от личной зависимости, не распространяющуюся на его детей»… — когда было оглашено это завещание, Книжник стоял в дверях вместе с группой негров — домашних слуг, допущенных к торжественной церемонии.

Слова эти прозвучали для него, как труба Страшного суда.

Он закрыл лицо руками и убежал в лес. Там он упал на траву и некоторое время плакал. Потом он стал целовать землю, и траву, и листья на кустах, и корни деревьев. Потом он обессилел и долго лежал на спине, глядя на бледно-голубое небо, по которому морской ветер медленно гнал высокие розовые облака.

— Свободен, — повторял он, — свободен, свободен!.. Могу уехать или остаться. Могу идти куда хочу. Делать что хочу. Я! Хочу! Могу! Имею право! Я…

Слова путались у него на языке. Книжнику было уже больше сорока лет. В течение этих сорока лет он привык к мысли о том, что со дня рождения попал в тюрьму, из которой нет выхода. И вот — невидимая тюремная стена рухнула. Ему, Сэму Грину-старшему, предоставлено право надеяться и думать о завтрашнем дне.

Всё это было так сложно, что Сэм не в состоянии был в этом разобраться. Казалось, кругом ничто не изменилось: воздух был тот же, и лес тот же, и трава та же, и церковный колокол в Бактауне звонил всё тем же вялым, надтреснутым звуком. Но во всём этом было что-то новое, невиданное, удивительное и даже пугающее.

Можно начать жить по-новому и в сорок лет. Говорят, даже в пятьдесят ещё не поздно. Вот если пристроить мальчишку… Сэм провёл рукой по лицу. В завещании ясно сказано: «…не распространяющуюся на его детей». Сэм Грин-младший остаётся рабом.

Бросить сына и уехать нельзя. Но Книжник и не мечтал о том, чтобы уехать. Он останется здесь. Он будет просыпаться и думать о том, что он больше не раб. Весь день он будет ходить выпрямившись. Если на него внимательно посмотрит белый, он не будет больше отводить глаза. Он взглянет в лицо белому и скажет: «Добрый день, сэр». Вечером он будет засыпать с мыслью о том, что он больше не раб. Он будет носить свою свободу, как щит господень…

Тут Книжник вспомнил, что не успел возблагодарить господа за освобождение. Он покачал головой, стал на колени и пытался произнести «благословен еси, создатель», но слова не шли у него с языка. В таких случаях хорошо помогает святая библия, нужно только вспомнить подходящий текст. «Пойте господу, вся земля, благовествуйте изо дня в день спасение его». Нет, как будто не то. «О сём радуйтесь»… Нет, опять не то. «Благодарение за всех человеков»… За всех людей? И за тех, кто остался в рабстве? За что же благодарить?

У Сэма Грина сжалось сердце. Итак, он будет теперь один среди рабов и рабовладельцев. Рабы будут завидовать ему, а рабовладельцы будут его презирать. Может ли он считать себя американцем? Он родился в Америке, он прожил всю жизнь в Америке, он свободный человек, но он не американец. Как это понять?

Книжник поднялся с земли и побрёл в посёлок с опущенной головой.

Первый человек, которого он встретил, был Устричный Билл,! Тот посмотрел на свободного Сэма, громко щёлкнул языком и прошёл мимо.

Вторым человеком был Хопкинс. Поравнявшись с ним, Сэм поднял голову, посмотрел надсмотрщику в глаза и произнёс: «Добрый день, сэр».

Хопкинс усмехнулся, поднял плеть, без особого ожесточения ударил Сэма по лицу и поехал дальше.

Свободный человек закрыл лицо руками и побежал в свою хижину. Там он лежал сутки лицом вниз, ничего не ел и только изредка стонал.

С тех пор Книжник стал вести себя странно. Он продолжал проповедовать, но проповеди его были бессвязны и причудливы. Он всё меньше говорил о боге и всё больше о справедливости. Он метался по лужайке перед неграми, размахивал руками, кричал и сердился, как будто его обидели. Доктор Томпсон однажды выслушал его речь, расхохотался и объявил, что «негру так же нужна свобода, как курице рога». В посёлке говорили, что Сэм Грин рехнулся. Старые негритянки видели, как Книжник шагает по тропинке с каким-то предметом, завёрнутым в коричневую тряпку. Он так торопился, словно за ним гналась свора собак, и при этом нелепо подпрыгивал. Бежал он в лес и пропадал в чаще деревьев по целым дням. Жил он подачками — ему приносили из хижин скудные остатки пищи, огрызки свинины, маисовые лепёшки, иногда сухари.

Насчёт таинственного предмета в коричневой тряпке — старухи божились, что это библия.

Наступила осень, которую в посёлке называли просто «урожай». Южные негры не знали ни месяцев, ни чисел, ни названий времён года и даже отдельные годы называли по событиям. Так, например, год смерти Эдварда Бродаса назывался «годом покойного массы». Был ещё «год ранних морозов», который случился за несколько лет до похорон Бродаса. Говорили, что в старину был «год большого шторма», когда разрушило весь посёлок и сорвало крышу с церкви в Бактауне, но об этом времени остались только смутные воспоминания.

Жатва шла, как всегда, под наблюдением Хопкинса. Пёстрые головные повязки двигались рядами. Среди жниц работала серпом и Хэт Росс и присоединяла свой хрипловатый голос к хору, который непрерывно пел о библейском силаче Самсоне: о том, как он «взялся за столб одной рукой — и стены закачались, взялся за столб другой рукой — и рухнул потолок».

Впереди работали мужчины. Они тоже пели о Самсоне, и работа шла почти бездумно. Так работают люди, которым нет дела ни до урожая, ни до богатства хозяина. Всё сводится к тому, чтобы проделать ряд заученных движений, посматривая уголком глаза то на надсмотрщика, то на солнце, которое — господи прости! — кажется, замерло на одном месте и никак не может уйти на запад. Песня погоняла рабов, как бич; они механически повторяли одни и те же движения и только изредка смахивали пот со лба.