Инстербург, до востребования - Елена Георгиевская

Наталья сказала, что это к любовному треугольнику.

* * *

Я поинтересовалась, почему овца считает, что я её обманываю, какой в этом смысл, ведь я, во-первых, давным-давно послала её, а во-вторых, это несколько не в моём стиле.

«Ты дала ему слово и дрожишь за его репутацию», — ответила моя Офелия.

Я слегка прифигела. Если бы действие разворачивалось в девятнадцатом веке, я была мужчиной, а этот молодой человек — девушкой из религиозного семейства, ещё можно было бы дрожать за чью-то репутацию, но в данный момент… Короче, вы видите, к чему приводит отказ от реланиума и чтение постмодернистских книжек вместо общения с людьми.

На этом история не закончилась: Наталья закидывала всех подряд письмами на тему «сука и стерва Ровенская хочет войти в калининградскую литературу, держась за хуй». Тут я впервые за долгое время по-настоящему разозлилась.

Знала бы она, как симпатичным молодым писательницам надоедают приставания всяких козлов и постоянные подозрения: «Тебя печатают не просто так», «Я бы хотел иметь пизду и сиськи, чтоб меня тоже печатали». Даже если тебя никто из твоих издателей в глаза не видел. Стоит кому-то из коллег дружески пообщаться с тобой на фестивале — вывод доброжелателей прост: ты собралась с ним переспать, чтобы ещё где-то напечататься.

Мне бы хотелось с собой бутылочку с серной кислотой носить, как некоторые носят фляжки с коньяком. И любителям про пёзды попиздеть плескать кислотою этой в рожи.

Да, если честно, я до сих пор не поняла, что такое эта самая калининградская литература. Я сменила столько мест жительства, что у меня почти полностью стёрлись желание и способность принадлежать к какой-либо локальной культурной формации…

«С тех пор, как мы расстались, мне не с кем спать!» — написала в своём дневнике овца.

Оставшись без меня, она снова начала доставать всех подряд на сайте знакомств. Вскоре девки, встречаясь на Нижнем озере или в гей-клубе, начали всерьёз обсуждать, что будет, если им напишет овца. «Что делать?! Я не знаю, как разговаривать с озабоченными сумасшедшими!» — «Ничего не отвечай». — «Это вы о ком?» — «О той библиотекарше». — «А… Пиздец, бля, она и мне писала, а потом целую неделю звонила и молола чушь».

Проблема овцы была в том, что она не могла честно сказать себе: «Я уёбище, и мой гражданский долг — лечь в дурдом, чтобы избавить ни в чём не повинных людей от необходимости со мной общаться». Вместо этого она говорила себе: «Я Марлон Брандо, Илья Ильич Обломов и Венедикт Ерофеев в одном флаконе. Ещё во мне видят Сапфо и велят убираться из города, как героине романа Дженетт Уинтерсон». Чёрта с два. Надписи вроде «Сапфо, убирайся вон», в мягком переводе с русского народного языка, были на дверях моего подъезда. Это как Марь Иванна Арбатова говорила: «Рожу бьют мне, а прибедняется при этом кто-то другой».

Если бы овца была мужчиной, то уж точно не подобием Марлона Брандо. Мне представляется тщедушный ботаник, которому родители не дают напиваться, а девицы просто не дают. Чтение садической литературы плохо сказалось на его рассудке, изначально повреждённом в связи с родовой травмой. Многие парни считают его педерастом во всех смыслах этого слова. Отчаявшись, наслушавшись Кейва и начитавшись хуйни, ботаник подстерегает за кустами припозднившихся тусовщиц, пока не нарывается на каратистку с выкидным ножом, группу злобных гопниц с «Коктейлем Молотова», скинхэдов или содомитов из далёкой исламской республики, которые с голодухи ебут и мальчиков, и овец. Поскольку наше государство не даёт человеку ни спокойно пожить, ни спокойно сдохнуть, всю оставшуюся жизнь ботаник проведёт в коме, в белых стенах, в последней заслуженной тюрьме. Как говорится, R.I.P.

А поскольку наша овца женского полу, белые стены ей пока не грозят.

— Ты мне настоебенила, дура, — сказала я ей.

Как и все остальные бабы со своим утомительным, ни к чему не обязывающим лепетом.

«Принимай меня такой, какая я есть», — это означает: «Мне лень исправлять свои недостатки, какими бы отвратительными они ни были».

«Я для тебя всё сделаю!» — а когда попросила пятьсот рублей в долг, пришла в ужас. Да что там, у неё стольника никогда ни для кого не найдётся.

«Приезжай ко мне в область, меня муж не отпускает!» — вот у меня до фига времени разъезжать по этой области.

«Ты мне дашь пожить в твоей квартире?» — Что?..

В ответ на это овца прислала мне истерическое сообщение:

«Try to love you baby, but you push me away.

Don't know where you're goin', only know just where you've been,

Sweet little baby, I want you again.

Я не просила ни пятьсот рублей, ни жить в твоей квартире. Я знаю, что не имела права на ревность (отношения без обязательств), но не удержалась.

Думай, что хочешь, я нуждаюсь в тебе».

Затем состоялся мелодраматический диалог:

— А я в тебе — нет.

— А если бы ты была одна в ту субботу? Или если бы ты сказала мне правду?

— Отвяжись, надоела. В субботу я спешила на тренировку, а ты просто достала, давно хотела тебе это сказать.

— Это неправда. Ты избавилась от меня так, как было предсказано в моих текстах.

— Если тебе удобно так думать — замечательно. Спорить с сумасшедшими и устраивать сцены сетевого эксгибиционизма я не собираюсь. Отстань.

— Устами сумасшедших глаголет истина.

— Видимо, ты — исключение из этого правила.

— Нет, подтверждение.

* * *

Милая моя, вы правда считаете, что я сволочь? Я не всегда была такой. Буквально пять-шесть лет назад мне казалось, что только между женщинами в наше время могут быть отношения на равных, а жестокость и доминирование над женщинами — это не женская, а мужская практика; что вменяемая женщина такое делать со своей партнёршей не будет никогда. Я думала, что всё это — выдумки сценаристов, которым нравится, как женщины мучают друг друга: мужчины, считающие недопустимой женскую солидарность, любят, когда мы друг к другу жестоки, одним нравится наблюдать, как девушки дерутся из-за парня, другие стравливают коллег-женщин на работе, третьи выдумывают садолесбийскую порнуху. Я ошибалась.

Некоторые женщины не могут быть с нами на равных, они не понимают, что такое свобода, не умеют любить и никогда не научатся, они такие, что их хочется просто убить. Кубик воздуха в вену — и всё.

Дальше были попытки настроить против меня сетевых графоманов, закончившиеся тем, что страницы графоманов заблокировали; попытки настроить против меня одного местного прозаика, закончившиеся тем, что мы с ним начали вести доверительную переписку о гибели прусской культуры, психоанализе и его, прозаика, шедевральных произведениях — надо сказать, он тоже очень милый, и я искренне жалею, что называла его куском кретина; письма на адрес редакции, в которой я тогда работала, о том, что я кого-то убила и скрываюсь. А потом мать овцы не выдержала и вызвала «скорую помощь».

Этой весной мы с известным культуртрегером и брюнеткой, пишущей прозу, возвращались с московского фестиваля. Плацкартный вагон был битком набит. Мы по очереди листали подаренную культуртрегеру толстую хрестоматию в белой обложке, с хрустящими плотными страницами.

— Помнишь мой дурацкий сон, о котором рассказывала Наталья? — спросила я. — Это какой-то негатив того, что мне снилось. Представляю, как бы она отреагировала, если бы увидела нас сейчас.

— Представляю, как бы она отреагировала, если бы узнала, что мы, некурящие, прошлой ночью спьяну выкурили целую пачку чужих сигарет! — ответил культуртрегер.

* * *

Да, мне кажется, некоторых лучше из жалости убивать. Знаете, что писала Хвощинская в 1865 году? «Свобода женщины, по-моему, есть её деятельность, а начинается она с умения пришить заплатку и замесить квашню. Можешь больше — делай больше, хоть пиши трактаты… только делай, точно делай, а не фантазируй под папироску».

Да. Делай, сука, а не в жежешечке пиздострадай. А они делать ничего не могут.

Эмоции тут ни при чём. Это критика чистого разума. Вот оставлять их в покое как раз нерационально.

* * *

— Вы фашистка, — пробормотала Ася, побледнев и поднимаясь из-за стола. — С вашей почти семитской внешностью городить такую эсэсовщину — более чудесного сочетания я не встречала много лет!

— О господи, — устало проговорила Ровенская, доставая из вязаной непальской сумки портсигар. — Несколько лет прожить в Германии и не избавиться от антифозного пафоса — это надо уметь. Сядьте, пожалуйста. Враги не должны видеть ваше бегство, — шёпотом добавила она.

— Кто?..

Ровенская кивнула в сторону двух пожилых дядек, пьющих водку в углу. Они пришли совсем недавно и ещё не успели нажраться, но их уже начало заносить не в ту степь.

— Никто не сумел перевести эту поэму Шайземанна лучше, чем ты, Вадим! Ни один либерал не поймёт, что такое — вложить душу в перекладывание чужого произведения! — бубнил один, тряся козлиной бородой. Его демисезонная куртка, висящая на спинке стула, была присыпана бурой кирпичной пылью.