Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

Четверть часа спустя я уже сижу в библиотеке. Отбираю для себя четыре книги: две зарубежных авторов и две венгерских. «Опухоли». «Человеческий мозг». «Головные боли». «Соматические изменения центральной нервной системы». Какая досада, что новейшей литературы не оказывается под рукой! Самое последнее издание и то двух-трехлетней давности.

К половине второго я узнаю примерно все, что меня интересовало. Надевая пальто, я пытаюсь подвести итог. Перед глазами мелькают фразы. В особенности назойлива следующая: «Опухоли эти рано или поздно приводят к неизбежной смерти, поэтому операционное вмешательство – удаление опухоли – рекомендуется обязательно, даже невзирая на нынешнюю неблагоприятную статистику, если диагноз и, разумеется, главным образом, рентгенограмма не оставляют сомнений в существовании опухоли и ее местоположении». Ей не уступает и другая: «Количество смертных исходов в результате оперативного вмешательства, учитывая все вместе взятое, к сожалению, по-прежнему исчисляется 75–85 процентами».[12]

С улицы Йожефа я выхожу на Кольцо. Куда, бишь, я должен идти? Ах да, еще до обеда надо бы забежать в редакцию за корректурой, надо заполнить счет.

Но почему же я иду так медленно?

Ведь сейчас я должен спешить, мне необходимо срочно уладить какое-то дело. Однако это не связано с клиникой, туда я пойду завтра. А сейчас мне надо обсудить кое-что с самим собой, обсудить срочно, и заниматься этим мне ужасно неохота. Кто-то язвительно и настырно точит меня изнутри; узнаю его, это мое второе «я», мой уменьшенный двойник, нахальный человечек, существующий абсолютно независимо от меня; он ходит-бродит где-то в глубинах моего организма, «иногда забредает в сердце, иногда пробегает по пальцам, а иной раз уляжется на мягкие выпуклости средь мозговых извилин и лежит себе там полеживает», – мое меньшое «я». Однажды в молодости я обнаружил его в себе и дал ему имя – Ячишка, а он в решающие моменты, когда я проникал в тайны жизни, когда изведывал любовь, когда испытывал веру в потусторонний мир, принимался бессовестно и нагло подзуживать: «Ну, а дальше что? Может, все-таки войдешь в разум, может, прекратишь витать в облаках?» Этот нахальный человечек и в последние минуты моей жизни усядется у меня где-нибудь на кончике носа, чтобы успеть поизмываться, поглумиться надо мной: «Интересно, что ты запоешь теперь? Может, выскажешься наконец или опять постараешься отмолчаться? Ну, выдай какой-нибудь звучный афоризм по праву последнего слова!» Вот и сейчас человечек этот упрямо ворошится в моей душе, донимает меня: «Никак надумал что-то сказать? А я вообразил, будто ты желаешь сделать некое признание. Да говори же, наконец, горе ты мое горькое! Или хоть знак какой подай! Только будь искренен – кричи, ори, вой, а у тебя даже бояться-то пороху не хватает!»

Но я и не кричу и не ору, а не спеша бреду дальше. Останавливаюсь перед витриной лавки, где продаются оптические приборы и вижу там песочные часы – не знаю почему, но в последнее время мне хочется во чтобы то ни стало приобрести их. Красивые, изящно перехваченные посередине песочные часы с установкой на пять и десять минут. Смотрите-ка, и совсем недорого.

И все же я не покупаю часы, а продолжаю свой путь. Но что это? Отчего все вокруг кажется мне таким условным, неправдоподобным? Все эти дома и магазины – ведь я тысячу раз их видел. Даже и не тысячу, а несколько тысяч раз. Ах, вот оно что…

Приходилось ли вам замечать, что какой-либо город воспринимается как чужой не только тогда, когда мы впервые видим его, но и в том случае, если мы прогуливаемся по нему в последний раз, перед отъездом, намереваясь отбыть навсегда, безвозвратно? Я задумчиво разглядываю вывески, знакомые витрины кажутся мучительно неузнаваемыми, и все вокруг словно съежилось, сжалось, уменьшилось в размерах; так иногда, увидев снова родной дом, двор, сад, где прошло твое детство, удивляешься, отчего раньше все это казалось тебе огромным и великолепным. И когда вновь возвращаешься в свое взрослое бытие, испытываешь боль не оттого, что так прекрасен и велик был утерянный рай, а оттого, что детские представления, которые могли бы питать душу в течение всей жизни, оказались столь мизерны и малоценны.

Ланг, наш милейший секретарь, как обычно, встречает меня с улыбкой, и я тоже беру себя в руки, шучу с Панни. В редакцию заходит P.C., с безмятежным выражением лица – «jenseits von gut und Böse»,[13] – которое так очаровательно противоречит его густой, пламенно-революционной шевелюре. Мне очень нравится в нем, что он разбирается и в естественных науках, а не только в гуманитарных, как свойственно всем молодым писателям. Вот и сейчас у нас завязывается разговор об открытиях, о новых направлениях в медицине, о том, что поле сражения расширяется: не только усиливается борьба против болезней, но и болезни ополчаются против нас.

– У меня, например, опухоль мозга, – замечаю я.

Он разражается смехом.

– Скажешь тоже! А еще образованным человеком считаешься. Ты хоть соображаешь, что ты говоришь?

– Ну а как же!

– Все ясно. Если уж выбирать болезнь, то тебе подавай особую, какой ни у кого нет. На сей раз ты, брат, зарвался. Могу порекомендовать кое-что другое – звучит красиво, а на самом деле не столь опасно. Ну, например, экстрасистолия или дисгидроз.

– Нет. Обычная опухоль мозга.

– Поговорим о чем-нибудь другом, а к этой теме вернемся, когда ты предъявишь мне заключение о внутриглазном папиллите.

Я с молниеносной быстротой лезу в карман.

– Прошу.

Он пробегает глазами заключение, затем принимается читать снова, еще раз проверяет, на чье имя выписана бумага. Я один замечаю, что он слегка меняется в лице, и определенно испытываю гордость. Но только на мгновение.

Он складывает листок пополам.

– Да-а… – произносит он чуть охрипшим голосом, – пикантно. Весьма пикантно, ничего не скажешь. Гм… держи свое заключение.

Он смотрит на часы.

– Ух ты, мне пора диктовать… до свидания.

Когда он исчезает, я откидываюсь на спинку дивана и скрещиваю ноги, потому что пол подо мной вдруг начинает кружиться. Должно быть, так чувствует себя человек, которого держат на весу, и он вдруг замечает, что его собираются уронить.

Пещера ужасов

В Английском парке с прошлого года действует пещерная железная дорога, она проходит вблизи прежней, где на перекрестках взору путешественника представали гномы и принцессы, хрустальные дворцы и идиллические сцены. Эту новую, если мне не изменяет память, называют «дорогой призраков». Сразу же после отправления поезда попадаешь в кромешную тьму, зловеще завывает ветер, хлопают невидимые двери, гремят цепи, слышатся вздохи и скрежет зубовный, как в той «тьме внешней», о которой говорится в Библии. Где-то в стене на мгновение вспыхивает мертвенный свет, скелет в ухмылке скалит зубы, но «поезд призраков» уже промчался мимо, словно провалился в пропасть. Сиденье под тобой дрожит и качается. В следующем купе лежит самоубийца, за ним – висельник и мнимый покойник, пытающийся открыть крышку гроба. Ухает филин, кричит сыч. Странная забава для увеселения публики. Но судя по всему, людей это забавляет, поскольку они пренебрежительно посмеиваются, сидя в поезде, шутки ради пугают друг друга, квакают по-лягушачьи, подражают уханью филина. Дать выход чувствам необходимо: как показывает опыт, воздействие ужасов хуже переносит тот, кто сидит молча, во мраке, в этой гнусной, крикливой и тошнотворной атмосфере паники и страха, которую лишь усугубляет злорадно-надрывный писк шарманки.

Я не стал обращаться в больницу. И в Вену писать тоже не стал. Я откладывал решительные меры под тем предлогом, что на какое-то время стоит затаиться в темноте и выждать, а там, глядишь, я и сам обнаружу дверь, ведущую наружу или к какому-либо окончательному выходу. Я внушал себе, что спокойствие превыше всего, к тому же у меня много дел. Это состояние позволяло мне пребывать в необычном мире полусна, и в этом качестве не сулило ничего плохого. Но оно продолжалось недолго.

Скрипучие звуки шарманки сменились тревожными вспышками. Стоит утром поранить мизинец, и в течение дня с удивлением убеждаешься, что болезненно-чувствительным пальцем без конца за все задеваешь и обо все ударяешься; вероятно, это заблуждение, палец «в ходу» не больше, чем в любое другое время, просто обычно мы этого не замечаем. Пособие Бинта по неврологии и Блейлера по психиатрии я перелистывал и прежде, однако сейчас, когда буквы расплывались перед моими больными глазами, особую жизнь обрели пояснительные иллюстрации к тексту. Личными знакомыми стали для меня искривленные-перекошенные паралитики, больной миксодемой с вялым, расслабленным взглядом, одержимый манией величия безумец с высокомерно вскинутой головой, микроцефал – под непомерно узким лбом на широком лице его разлита адская веселость; не дантова ухмылка, а скорее гомерический хохот. К одной фотографии я возвращался особенно часто: высохшая, как скелет, идиотка, совершенно обнаженная, прислонена к больничной скамье, волосы ее всклокочены, лоб высокий, но вогнутый, а профиль свидетельствует о таинственных муках, которые она не в состоянии выразить ничем, даже стоном и криками, как это делают животные. Мальчик на четвереньках, пораженный болезнью Литтла, с судорожно сведенными конечностями, мозг его получил травму в момент появления на свет: мягкий череп был раздавлен материнской утробой. Глаза некоторых больных на фотографии были закрыты черными полосками, чтобы людей нельзя было опознать.