Пепел на раны - Виктор Положий

Теперь Турпак пришел не один, из сумерек вынырнули еще три фигуры: Иосиф и опомниться не успел, как цепи от велосипедной передачи впились в его плечи.

— Разве я не говорил? — горестно вскрикнул Турпак, перед глазами Иосифа поплыло, и брусчатка поймала его на свою жесткую спину.

— Разве я не советовал, с кем надо водиться?

Ботинки тупо вгрызались в его тело, боли словно не чувствовал, только что-то обрывалось в груди, в животе, после каждого удара силы, казалось, из него испарялись, не было мочи даже крикнуть; Иосиф понял: коль уж не закричал сразу, теперь разжать зубы не сможет; запоздав, крик застыл в горле.

— Эй, что вы делаете?!

Иосиф узнал голос Юры-фотографа, услышал топот ног убегающих.

— Иосиф, царица небесная, за что они тебя?

Иосиф пожал плечами: разве у ничтожных людей мало поводов наброситься на того, кто их выше…

— Турпак, кажется? — допытывался Юра-фотограф.

— Какое это имеет значение, Турпак или другой?

— Я увидел и сразу понял — это Турпак, его повадки, я не раз наблюдал из мастерской, как вы в обнимку прогуливаетесь. Видишь, отомстил. Пошли, Иосиф, пошли, — сказал Юра-фотограф.

— Матка боска! — вскрикнула пани Зося и бросилась за водой.

Руки у пани Зоси были прохладные, как вода…

— Юра-фотограф говорил правду? Вас избили из-за меня? — допытывалась пани Зося, но, не желая причинять ей боль, он рассмеялся: пустяки. Турпак — сволочь, не стоит о нем и думать. Иосифу вдруг стало радостно оттого даже, что его избили, что рядом с ним пани Зося, беспокоится о нем, радость была какая-то первозданная, граничившая со слабостью, но душа тянулась к ней, а в голове мелькали разные силлогизмы, пока не зацепились за краеугольный камень: тяготение к естественности, крушение логических схем, выстроенных умом, не что иное, как суть бытия… Волна чувств вознесла его на гребень, и он спрятал лицо в Зосиных ладонях.

Иосиф потерял счет времени, но когда проснулся, понял: еще рано, по-утреннему красноватые лучи струились в щель между занавесками, солнце совсем недавно заглянуло к ним на второй этаж. Интересно, сколько он проспал? Мысленно подсчитал — получалось, часа три, не более. Однако спать нисколько не хотелось, кровь горячила голову, мысли начали метаться: неужели я так просто ввергся в тошнотворный мир обыкновенных смертных? Неслышно дыша, рядом спала Зося…

Иосиф сознался самому себе: мучит его то, что больше он не свободен. Свободу отняла Зося, сначала по капельке, а с сегодняшнего дня львиную долю, она возложила на него обязанность заботиться, беспокоиться о ней, с ней считаться… Зося спала очень красиво, как нарисованный ангел, ни разу не шевельнувшись, а он ворочался, ворочался и наконец около полудня случайно разбудил ее.

— Доброе утро, милый, — ласково сказала Зося.

— Зося, — отважился он. — Я обязан тебе сказать… Я, наверное, не смогу на тебе жениться.

— Почему? — улыбнулась Зося.

— Видишь ли… Благодаря тебе у меня только что, утром, появилась цель жизни: увязать последние противоречия, существующие в моей философии. Этого до конца не удавалось еще ни одной философии, никогда, со времен древних греков.

— И люди будут счастливы? — восхищенно спросила Зося.

— Да! Они получат окончательный ответ на вопрос, мучивший их веками. И, открыв истину, обретут свободу. Я сегодня же начну работать.

— Я буду самая счастливая! Какой-то лучик твоей славы согреет и меня. Извини… я женщина, закончила всего лишь полный курс гимназии и толком не умею красиво высказать…

— Зосенька, я сейчас же сажусь за стол!..

— …обедать, — засмеялась Зося. — Никуда не денешься, тебе нужны силы, чтобы жить, надо есть, видишь, я тоже вспомнила латинскую поговорку, забыла только, как звучит в оригинале.

Стараниями Зоси их бытие упорядочилось, его течение, неизбежно натыкавшееся на рытвины житейских забот, обходило Иосифа стороной, он даже не замечал, как жизнь их течет, не нарушая установившегося расписания, прямо как маленькое отражение общей картины мира, микромир, выделенный из хаоса: каждое утро Иосифа теперь ждала на столе стопка чистой бумаги, лежавшая как раз на середине, а слева, в углу, росла такая же стопка черновиков… Ему казалось, что он взвалил на себя малые и большие хлопоты ради счастья всего человечества и собственной радости; и так продолжалось до 24 июня 1941 года, когда все нарушилось в их мирке. Выбив плечом ветхую дверь, в комнату влетел взмыленный Турпак, все в том же черном, под горло, свитере, однако на этот раз с черным пистолетом в правой руке, а вслед за Турпаком — словно запыхавшиеся псы, еще трое, потные, в одинаковых темно-зеленых, строгого фасона рубашках, воротники наглухо застегнуты, и тоже вооружены. Зося в свежем выглаженном халатике сидела и пила чай, от неожиданности едва не уронила стакан, не успела его поставить, как Турпак, оказавшись за спиной, схватил ее за волосы, глаза его бегали, будто загнанные.

— Ну что, дождался?! — Турпак не крикнул, а завизжал, голос у него сорвался. — Я же говорил тебе? Доигрался с поганой полячкой? Вот тебе!

Выстрела Иосиф не слышал, но голова Зоси странно дернулась в Турпаковой руке: тот отпрянул, как будто ему обожгло пальцы, а Зося продолжала сидеть, неестественно далеко запрокинув голову на спинку стула, встречая своими широко открытыми глазами черных ангелов.

— Ну что, досочинялся?! — Турпак подскочил к столу и принялся разъяренно — стопка уже была пухленькой — рвать в клочья написанное. Иосиф исступленно наблюдал, как страницы, подобно бабочкам, взлетали в воздух, кружились и падали, а некоторые, упав в тоненький ручеек, бежавший по желобку в прохудившемся полу от стула к стене, пропитывались кровью… И когда комната опустела, переступить тот ручеек он так и не смог, что-то вытолкало его в город, но и там свирепствовал погром, и таких, как Иосиф, было много, вероятно, потому он и уцелел, бессмысленно блуждая по улицам, ночуя, где придется; однако со временем начал одолевать голод, природа снова брала свое, случайный человек, пожалев, дал ему пристанище, устроил чернорабочим в авторемонтные мастерские. Течения времени он не замечал, видимо, никак не мог выйти из предыдущего, творческого состояния, а тут еще смерть Зоси, которая настолько его ошеломила, что он, словно застывший, продолжал жить в минувшем; а возможно, он до такой степени предался творчеству, что докопался до самого дна, увязнул в иле и не может теперь освободиться, всплыть на поверхность.

— Надо бороться, — сказал ему однажды пан Станислав, — работавший в тех же авторемонтных мастерских не то слесарем, не то электриком, а может быть, и электрослесарем. И это откровенно прямое предложение вывело его из оцепенения, колесики в мозгу начали вращаться, приводя в движение механизм памяти. — Разве вы можете смириться, хотя бы со смертью любимой? — сказал пан Станислав.

— Месть?

— Нет, борьба, — уточнил Станислав.

— Подполье — значит, явки, тайники, убийства, конспирация. Неизбежно используются методы врага, не теряет ли смысла в таком случае сама борьба? И скажите, где тогда добро, а где зло?

— Истории бухгалтеры не нужны, она сама в будущем подытожит и приобретения и потери. Но ее-то, историю, надо двигать.

— Подполье — это меньшинство по сравнению с большинством, отличие большинства в том, что они просто живут. Брать на себя ответственность еще и за других я не могу. Она разделена на всех поровну, по справедливости. Я не могу воевать в подполье ради себя одного. Так или иначе это выделит меня из среды большинства. Какой же смысл бороться за самого себя?

— Раб, уяснивший свое рабское положение, уже не раб, помните? Я думаю, вы не сможете не участвовать в борьбе.

— Да, вы правы. — Новые мысли, одна за другой обуревали Иосифа. — Я хочу, чтобы вообще не было рабов, слышите? Только тогда я смогу включить это большинство в свой мир. И отвечать за него.

Вскоре Иосиф Христюк ушел из Львова.

8

— Такие вот дела, Мышко, — вздохнул Артем Лихван, — до сих пор не удается обнаружить иуду. Вроде бы и зла особого не причиняет, но ощущение такое, будто гестапо о каждом нашем шаге известно. Помнишь, на троицу ликвидировали полицейский пост? Куда исчез комендант Голяк? Кто постарался предупредить его в последний момент? Потом, во время расстрела карателей, Голяк снова смылся. Сейчас, правда, редко наезжает в село. Поливода правит практически один, притих-то он притих, да не больно таится. Тут еще вопрос, кто коменданта оберегает и чем закончится их дружба?

— Пора вам собираться в лес — к нам, — сказал Коляда, Мышко-«схидняк», — и в самом деле, переловят, как цыплят. Оружия у вас, собственно, нет, своих действий в случае нападения не представляется, списки подпольщиков скорей всего составлены, может, их уже и гестапо передали. Почему пока оставляют в покое… трудно сказать… Может, чего-то выжидают?