Я знаю, кто убил Лору Палмер - София Баюн

было проблемой, а потом сбросить ее в воду, еще и в венке? Это ведь ужасная глупость. Тело обязательно уйдет под воду, перевернется, цветы разлетятся, кровь из пореза вымоет. Не получалось меланхоличной красоты, выходила какая-то бессмысленная муть и много лишних движений.

Яр не раз с раздражением ловил себя на том, что думает о том, как правильно убивать женщин.

Каждая деталь, которую ему удавалось присоединить к пазлу, не дополняла, а разбивала прошлую картину. Яр думал, что убийства ритуальные. Думал, что для маньяка имеют значение детали, но детали разнились — даже по фотографиям, которые иногда печатали в газетах, он видел, что лица у девушек порезаны не особо старательно. Как подпись, которая каждый раз получается разная, а какая она в паспорте человек часто сам давно не помнит.

Домой он вернулся через полтора часа. Душ был не занят, поэтому он быстро вымылся и переоделся, заварил чай в той же кружке, из которой пил утром. Подумав, обулся и спустился на первый этаж, покурить на свежем воздухе и посмотреть почту. Сегодня должны были привезти очередной выпуск криминальной газеты, на которую он был подписан. Ничьих писем он не ждал, поэтому, увидев в общем ящике конверт с номером своей комнаты, очень удивился.

И так и остался стоять с незажженной сигаретой посреди коридора.

Первое, что он узнал — почерк Рады. Синие буквы, такие же, как жили в ее конспектах, на ее записках. Потом он узнал и конверт — голубой, из лимитированной серии. Рада любила бумажные письма, даже пару раз отзывалась на объявления о знакомствах в газетах. Писала бабушке в деревню, писала учительнице музыки, когда она переехала в деревню, подругам в других городах, общалась с коллекционером марок из Самары — она достала ему какие-то редкие марки, а он организовал ей транспортировку пианино своей матери, которое, по его уверению, всю жизнь мечтал топором порубить в щепки.

И вот какое-то из писем вернулось. Сделало круг по городу, а может, и по стране, а теперь вернулось к Раде — точнее, к Яру.

Увидев адрес, он зажмурился и несколько секунд гладил кончиком пальца сгиб конверта, не зная, что делать с этой новостью.

В графе «кому» твердым почерком было выведено «папе». Адрес был неправильным — Яр точно знал, что в городе нет такой улицы и нет домов, где могла бы быть квартира 257. Удивительно, что это письмо «на деревню дедушке» не оказалось в одном из мешков с обертками и рваными коробками, которые стоят у любого почтового отделения.

«А может, это не первое письмо? — подумал Яр, все-таки выходя во двор и щелкая зажигалкой. — Может, десяток выбросили, а тут кто-то добросовестный попался. Ну что теперь. И, наверное, можно читать ее письма».

Он достал из кармана складной нож. Не хотелось рвать конверт, который заклеивала Рада, пусть он потом и исчезнет из его дома вслед за всеми ее вещами.

Вертикально развернутый тетрадный лист был целиком исписан убористым почерком. Буквы теснились в каждой голубой клеточке, намертво вгрызались в желтую рыхлую бумагу и не сообщали ничего интересного. Яр скурил три сигареты, прочитал письмо дважды, жадно шаря по строчкам глазами, но не нашел ничего интересного.

Это было обычное письмо дочери отцу, дежурное, но, насколько Яр мог судить, вполне искренне благожелательное. Рала писала о своем недавнем концерте в филармонии, рассказывала об учебе, вскользь — о Яре, сдержанно, явно подбирая слова. Тщательно выверенная доза информации и эмоций, но не из недоверия, а скорее из-за множества условностей, связывающих родителей и детей. По крайней мере, так показалось Яру.

В этом письме не было совершенно ничего необычного. Оно могло бы стать еще одним воспоминанием, запертыми в столе, охраняемым артефактом, впитавшим ее касания, только вот кое-что мешало: Рада говорила, что отец ушел из семьи, когда она была совсем маленькой. Она почти не помнила его, выросла с матерью и, по ее словам, никогда не чувствовала потребности в отце, потому что не помнила, как это, когда он есть.

Да и адрес был странным — кому и зачем она отправила дежурное письмо, которое заведомо не дойдет до адресата?

Яр поднялся в комнату, запер дверь и дважды переписал письмо. Второй раз он старался переписывать почерком Рады — ему со школы удавалось подделывать чужие почерки и подписи. Вдруг в наклоне букв, в нажиме ручки есть какой-то сакральный смысл?

Он знал, что с частью письма придется расстаться. Первый лист — много слов, много касаний. Конец письма — половинка листа, всего несколько строчек прощания и более свободное, размашистое, словно буквы наконец-то перестали тесниться и бросились врассыпную: «с любовью, твоя Рада».

Сомнения были недолгими. Первый лист Яр сунул в карман, а второй убрал в конверт и положил в ящик стола. Ящик запер на ключ и несколько раз проверил, дернув за ручку.

Мать Рады жила в центре города. Яр знал, что она его ненавидит. Он помнил, как Рада привела его знакомиться — в светлую, женскую квартиру, убранную кружевами и салфетками, с фотографиями на стенах, плотными скатертями и ГДРовской мебелью, которой, казалось, никто никогда не пользовался. Яр знал, что почти все время на креслах и диванах лежали плотные покрывала, а перед гостями они снимались, чтобы продемонстрировать золотисто-бежевую обивку.

Яр вспоминал, как впервые пришел в этот дом — в белой рубашке под кожаной курткой, спокойный и уверенный, что все, что произойдет дальше, не будет иметь никакого значения.

Тогда он держал невесомую фарфоровую чашку, тонкую, как яичная скорлупка, и думал только о том, как бы ее не разбить. На тарелке лежало печенье в виде ракушек, рассыпчатое, к нему было страшно прикоснуться, потому что казалось, оно от одного дыхания превратится в пыль.

«Знаете ли вы, юноша, как называются эти пирожные?» — улыбаясь, цедила мать Рады. Сама Рада, так же благожелательно перекосившись, пила чай крошечными глотками и делала вид, что все в порядке.

«Просветите», — подыграл он.

«Это мадлен, те самые, что ел герой Пруста в бесподобном романе «В сторону Свана», вы, конечно, помните этот момент…»

Он улыбнулся и сказал, что находит это исключительно занимательным. Хотя на самом деле он находил это позерством,