Меделень - Ионел Теодоряну

— Ольгуца, пусть взрослые знают… А ты себе играй!.. Вернее, иди и пиши то, что тебе велела мама…

— Папа, ты на меня сердишься?

— Нет! За что?

— Значит, я была права. Merci, папа!

* * *

Дэнуц вошел в сад, крепко сжимая руку Моники, — так грозный муж ведет домой свою неверную жену. Моника послушно шла за ним, глядя в небо… Вечерняя заря была красная, точно опрокинувшаяся на небе корзина черешен.

Дэнуц знал, что он должен отомстить, но не знал, с чего начать. Гнев у него мало-помалу проходил. И это-то его и возмущало!

— Почему ты идешь так медленно? Ты что, не можешь идти быстрее? — прикрикнул он на Монику, ускоряя шаг.

Моника пошла быстрее. Они почти бежали, словно на них вот-вот должен был хлынуть проливной дождь, а зонта у них не было.

— Куда мы идем, Дэнуц?

— Не твое дело!

«Сердится, бедняжка!» — посочувствовала ему Моника.

— Знаешь что? Побежали наперегонки, Дэнуц?

— Нет.

— Ну, тогда сядем на траву.

— Нет.

— Ну, как хочешь!

— Я так хочу!

— Ты сердишься на меня, Дэнуц?

— …

— Почему ты мне не отвечаешь?

— …

— Ты не хочешь со мной разговаривать?

— Нет.

— Тогда я уйду.

— Постой.

— Даже если я не хочу?

— Да.

— Как? Ты меня не пустишь?

— Не пущу.

— Дэнуц, что это значит?

— Ничего!

— Ты плохо воспитан!

— Ага, ты меня оскорбляешь?.. Ну, погоди, я тебе задам!

Резким движением он схватил ее за косы и дернул. Моника сжала зубы; глаза ее под насупленными бровями потемнели…

— Ты хочешь меня побить? — задыхаясь, спросила она.

— Да! — буркнул Дэнуц, не зная, как поступить с человеком, который разговаривает вместо того, чтобы драться и кричать.

И он еще раз неловко дернул ее за косы… И, не успев понять, почему косы вдруг выскользнули у него из рук, он почувствовал боль в пальце…

— Ой!

Моника отпустила его палец.

— Кусаешься? — грозя кулаками, спросил Дэнуц.

— И царапаюсь.

Взгляд Моники и ее поднятые руки заставили его отступить. Совсем другая Моника стояла перед ним, защищая прежнюю.

— Я с девчонками не дерусь!.. Иди домой и скажи, что я тебя побил, — сказал он с вызовом. Он был очень бледен.

— А я не ябедничаю… как ты наябедничал на Ольгуцу. И я еще тебя пожалела, вместо того чтобы встать на ее защиту… Поделом мне! — всхлипнула Моника, вытирая рукавом глаза.

— …Ты обиделась? — в растерянности спросил Дэнуц, видя, что она плачет.

— Не разговаривай со мной.

Дэнуц долго глядел на светлые косы, которые вздрагивали на спине у Моники… Потом он потерял ее из виду.

«Лучше бы поиграли в лошадки, — вздохнул он, понимая, какими прекрасными вожжами могли быть косы Моники и как трудно ему теперь будет вновь завладеть ими. — До чего же я был глуп…»

Вдруг он опять почувствовал боль в пальце: Моникины зубки оставили болезненный след.

«…И я не побил ее!»

— Почему она назвала меня ябедой? — крикнул он с досадой и топнул ногой… — Ну, я ей покажу! Белобрысая! — И Дэнуц обратил весь свой гнев против спелого абрикоса, потому что в саду, кроме Моники, только абрикосы были светлые.

* * *

Ольгуца вынула изо рта последнюю мятную карамель и положила на промокашку. Потом поплевала на новое перышко «алюминиум», опустила его в чернила, тряхнула им над промокашкой и старательно вывела на бумаге:

«Ольгуца права».

И так энергично подчеркнула фразу, что линия, вначале прямая, в конце превратилась как бы в две тонкие рельсы, точно экспресс, который по ним шел, сорвался в пропасть. Ольгуца посмотрела на них с явным удовлетворением… Она еще раз обмакнула перо в чернила и каллиграфическим почерком принялась писать одно за другим утверждения… Красные виражи ее языка, который все сильнее и сильнее высовывался наружу, сопровождали черные виражи пера… После десятого утверждения Ольгуца нахмурилась, раздраженная теми двумястами отрицаниями, которые ждали своей очереди в черном гнездышке хрустальной чернильницы… Пахло чернилами.

Ольгуца опустила ручку и принялась дергать себя за нос.

И снова взялась за перо. Под каждым словом последнего утверждения она выводила кончиком пера две прямые кавычки. Под ними — другие, и еще другие, и еще… Движение пера доставляло ей радость. Она как бы скребла им бумажный лист. Постепенно бумага до самого низа наполнилась ярко-синими жучками.

Но это не удовлетворило ее. Она снова отложила ручку, снова подергала себя за нос. Взяла мятную карамельку и положила в рот. Начала делать пальцами шведскую гимнастику, сжимая и разжимая пальцы, сжимая и разжимая…

И вдруг послышался как бы щелчок кастаньет, пальцы хлопнули, с силой ударившись о ладонь. Мятная карамелька хрустнула на зубах. Ручка поднялась вверх и вдохновенно опустилась на нетронутый лист бумаги:

«Ольгуца двести раз неправа».

Ольгуца с жалостью посмотрела на этого представителя двухсот отрицаний как на немого полномочного поверенного. Она специально сделала орфографическую ошибку, написав «неправа» в одно слово.

«Ольгуца сто раз права».

И она с гордостью посмотрела на прекрасно и грамотно написанное выражение ста утверждений. Провела внизу черту, произвела вычитание и написала:

«Ольгуца сто раз не права».

Таким образом, у нее получилось сто отрицаний. Прекрасно!

Но оставалось еще сто… Хорошо! Коли так?!.

«Ольгуца сто раз не права,

а Плюшка

вообще не прав».

Ольгуца перевела дух, глядя на эпитафию своему наказанию… Дверь тихонько отворилась… Моника вошла в комнату, опустив глаза, держа руку у рта.

— Моника, посмотри, что я написала!

— Ольгуца, — сказала Моника, позабыв снять шляпу, — я тебя предала.

— Кто?! Ты?!

— Да, я.

— Не верю! — тряхнула она головой.

Моника вздохнула.

— Я была в саду вместе с Дэнуцем.

— И он тебя побил?

— Нет.

— Что же вы тогда делали?

— …Мы шли по саду…

— Не-ет! Ты меня не предала! — заявила Ольгуца. — Ты была на моей стороне, когда я тебя спросила там, на балконе. У тебя было полное право идти с ним в сад! — с безразличием пожала она плечами, изменив тон. — Лишь бы он тебя не побил… Он знает, что ты на моей стороне! — заверила она ее конфиденциально.

— Да, знает! — вздохнула Моника.

— Он тебе это сказал?

— …Нет… не знаю!

— Конечно, ты права.

— Да.

— Он тебе что-нибудь сказал?

— …Нет. Я больше с Дэнуцем не разговариваю!

— Почему?

— Так.

— Очень хорошо! — одобрила Ольгуца. — Ты мой друг.

— Да, Ольгуца, обещаю тебе, что отныне и впредь буду только твоим другом.

— Хорошо! — согласилась Ольгуца. — Ты не видела, что я написала?

— Как? Ты уже написала?!

— Посмотри.

— Аа! Так мало! — успокоилась Моника.

— Что? Тебе не нравится?

— Не то чтобы не нравится… Я напишу за тебя!

— Но я не хочу!.. Именно так я и собиралась написать!

— Tante Алис видела?

— Я так хочу! — заявила Ольгуца.

— Ольгуца, доставь мне удовольствие… Я ведь тебе доставила! Я поклялась ради тебя.

— А мне что же делать? — пошла на уступку Ольгуца.

— А ты смотри!

— Нет!

— Тогда промокай то, что написано!

— Цц!

— Ну, тогда еще что-нибудь! Ну же, Ольгуца, позволь мне начать.

— Знаешь что?

—..?

— Я буду писать вместе с тобой!

— Я этого не хочу.

— Но зато я хочу!

— Почему, Ольгуца?

— Потому что мне нечего будет делать!.. Ты напишешь «Ольгуца не права» два раза, а я напишу, что права.

— Давай попробуем.

— Моника, у меня нет ручки! — пожаловалась Ольгуца, давая Монике возможность завладеть ее ручкой.

— Видишь, Ольгуца! Предоставь это мне!

— Делай как хочешь! — вздохнула Ольгуца. — Я подожду!

И она принялась ходить по комнате вдоль и поперек, все убыстряя шаг. Задержалась у печки, открыла дверцу, осмотрела банки с вареньем, снова закрыла дверцу.

— Послушай, Моника, ты ставишь цифры перед фразой?

— Нет.

— А откуда же ты знаешь, сколько ты написала?

— Я помню.

— Ага!

— Хочешь, чтобы я ставила цифры?

— Нет… когда дойдешь до двадцати, скажи мне.

— Зачем?

— Увидишь!

.

Она склонилась над Моникой, проверяя…

— Вот! Двадцать!

— Да.

— Напиши вначале пятьдесят.

— Ой, Ольгуца!

— Делай, как я говорю!

— A tante Алис?

— Она не станет проверять… Напиши крупно «пятьдесят»… Так. Тебе осталось написать двадцать строчек, и моя сотня закончится.

— Мама, что у нас на ужин? — спросил Дэнуц госпожу Деляну, входя в гостиную. Он изнывал от одиночества.