Клер - Жак Шардон

Характер Лорны мне пока непонятен. По ее собственным уверениям, она любила меня, и те три месяца, что мы провели вместе, когда нам было по двадцать, наложили отпечаток на всю ее жизнь. Она осталась верна той любви, замуж не вышла, жила счастливо. Подобную преданность еще можно было бы объяснить экзальтированным воображением: сентиментальные женщины нередко живут в вымышленном ими самими мире. Лорна же, напротив, обладает умом проницательным, суховатым, жизнерадостным и здоровым. Она соединяет в себе шведку и англичанку, жила на Востоке и в Америке. Впрочем, эти подробности ничего не проясняют. По правде говоря, ни одна иностранка никогда не казалась мне до такой степени француженкой. Кроме того, ее отличают полное отсутствие ханжества и пристрастие к психологическому анализу, так что интересующую меня загадку она сама мне разъяснит с пугающей откровенностью.

— Разумеется, я вам все объясню. Во-первых, надо сказать, что у нас были дивные отношения. Мы жили в одном доме, мы были совершенно свободны, и, несмотря на вашу молчаливость, я вас отлично понимала и всегда умела выслушать. Прелесть наших отношений проистекала из редкостного взаимного доверия. Мы не называли это любовью и оттого чувствовали себя уверенней. Вы научили меня видеть Париж, парки, лес, искусство, мужчин. Душа моя открылась очарованию жизни. До определенной поры девушки в любой стране невинны. Что такое девичья невинность, я, пожалуй, не смогу вам объяснить. Скажу только, что благодаря вам мне открылось нечто головокружительное, что я с того времени и называю жизнью. Благодаря вам я узнала, как ликует сердце, научилась наслаждаться красотой, умом, оценивать, читать, наблюдать и, главное, чувствовать… Мы много гуляли вместе по Парижу, и с тех пор я полюбила города… В незнакомом городе я радуюсь каждому парку, как другу… Помните, как мы ходили в Люксембургский сад?.. Благодаря вам жизнь ослепила меня своим сиянием в том возрасте, когда я более всего была способна его воспринять; случилось это при обстоятельствах исключительных и в то же время обыденных, без малейшего налета романтизма… Я хотела сохранить то счастье, которое испытала в юности… Женщину без мужа и детей обычно жалеют… Люди очень дисциплинированны, свобода их пугает. Больше всего они ценят свое социальное положение, и счастье находят лишь в том, что полезно: семья, работа, собственность… Они утратили естественную способность наслаждаться жизнью в вечно юном мире. Не думайте, что я эгоистка. Я, как и все, стараюсь «приносить пользу». Я живу сейчас у бабушки… Веду хозяйство… В нашем доме полным-полно кузенов и племянников, которым я нужна, и я сумела им быть полезной именно потому, что свободна… Я могла бы рассказать вам обо всех своих благодеяниях… Но я не вижу в них заслуги… Участие, доброта, великодушие — весьма обыденные добродетели. Мы склонны к ним от природы. Это наш, так сказать, незатейливый шик… Даже жертвенность и самоограничение в большинстве случаев — самый удобный способ существования… самый спокойный… Что действительно трудно, важно и достойно похвалы, так это умение не загасить огонь души, способность наслаждаться жизнью во всех ее бесконечно прекрасных проявлениях.

Я не столько слушаю Лорну, сколько любуюсь ею. Вся она — неиссякаемый огонь, воплощенная радость. Я знавал экзальтированных и восторженных идеалисток и терпеть их не мог. Лорна меня околдовала. Она — самое юное существо, какое я когда-либо встречал. Рядом с ее чуть увядшим лицом, любое свеженькое личико кажется уже подточенным болью.

— Иными словами, независимость для вас превыше всего, а всякие оковы неприемлемы. Потому и замуж не вышли. Хотели быть свободной, как богиня.

— Вернее было бы сказать так: я шарахаюсь от всего, что умаляет жизнь. В детстве это происходило бессознательно. Вы звали меня Брунгильдой. Она и впрямь была моим идеалом, хотя я довольно смутно сознавала, почему… Мы легко создаем себе мифы. Я прочитала о Брунгильде все, что только смогла найти. Один эпизод неизменно приводил меня в содрогание: наказание Брунгильды. Вы помните, какой страшной кары заслуживало преступление валькирии?

— Огненный круг?

— Нет, пытку огнем она получила с учетом смягчающих обстоятельств.

— Каково же было наказание?

— «Ступай прясть пряжу у семейного очага», — таков был безжалостный приговор Вотана. Брунгильда выплакала смягчение. Эта история вам известна. В детстве она произвела неизгладимое впечатление, поскольку соответствовала моей натуре… Расставшись с вами, я жила в Константинополе, в Праге, два года руководила клубом в Нью-Йорке. Многие просили моей руки. Я всем отказывала.

— Но неужели на пути от Константинополя до Нью-Йорка вам нигде ни разу не встретилась любовь?.. Если вы слишком серьезно относитесь к слову любовь, назовем это…

— Не утруждайте себя поисками слова. Если мне нравился какой-нибудь мужчина, я тотчас переставала с ним встречаться. Мужчина непременно хочет завладеть тобой, сделать своей собственностью, жениться. Мужчина любой национальности сначала обходителен, любезен, смиренен, но очень скоро переходит к допросам, настойчивым требованиям, неотвязным ухаживаниям, а потом и к неусыпному супружескому надзору, угрозу которого я улавливала в первом же ласковом слове и бежала прочь.

— И никто никогда не застиг вас врасплох? Не добился милости?.. На правах старого друга… или, напротив, незнакомца? На пароходе, скажем, люди сходятся легко…

— На пароходе! Тут уж я вовсе неукротима! Пароход — это ветер, пространство, заря… Попробовал бы только кто-нибудь помешать моим прогулкам по палубе.

— Тогда все ясно, вы просто ледышка.

В глазах ее сверкнуло осуждение и даже боль.

— Кому-кому, а вам не следовало бы этого говорить. Вы прекрасно знаете, что это не так.

Этот прозрачный намек и горячий укор во взгляде напомнили мне то время, когда я считал ее исключительно чувственной. Позднее я решил, что заблуждался тогда, а теперь уж вовсе не знал, что подумать.

— Простите, но я вас не вполне понимаю… При наличии темперамента естественно было бы… искать случая… случаев… если и не идеальных…

— Какое кощунство! Чтобы я согласилась на меньшее! Люди портят свою жизнь, соглашаясь на что попало, вместо лучшего. Когда идеал недоступен, есть только один способ сохранить его в душе — не сдаваться.

— Так ли велико различие между тем мужчиной или иным?

— Различие есть. Но, повторяю, дело было даже не столько в вас, сколько в неповторимой совокупности обстоятельств… И потом, я оберегала от многочисленных посягательств свою неприступную девственность. Не удивляйтесь. До знакомства с вами мое тело ничего для меня не значило, и вам я отдала все, что вы пожелали. С тех пор оно сделалось трепетно боязливым, болезненно целомудренным, неприкосновенным.

* * *

Мое продолжительное отсутствие не пугало Клер; я писал ей, но она не отвечала, не желая стеснять моей свободы. На самом деле я не был свободен, поскольку любил ее. Я часами просиживал в лавке у одного немца, отыскивая крошечных рыбешек — жемчужин тропических рек, — которых хотел ей подарить. Приятно дарить то, что нравится самому; отдаешь будто бы частичку себя и вдвойне наслаждаешься подарком. Дома подолгу любовался загадочными существами — язычками пламени под толщей воды, горделиво выставляющими напоказ свое необъяснимое и бесполезное великолепие.

После обеда я встречался с Лорной, она ждала меня все там же в холле, разложив на низком столике карты или книги. Платья ее отличались друг от друга лишь незначительными деталями; она подвигала ко мне сигареты и рассказывала о том, что видела в городе. Я предлагал ей пройтись вместе, но она желала меня видеть только в этом холле. Даже приглашение в Булонский лес, в память об одном нашем вечере, не соблазнило ее.

Мне нравилось слушать ее рассказы о прогулках по Парижу, которые начинались на заре. Ее видение действительности, свежее, лишенное как инфантилизма, так и аффектации, заново открывало мне мир, на который я разучился смотреть, отблеск которого пронизывал ее плоть торжествующим светом радости. Казалось, ни горе, ни годы не смогут замутнить ее брызжущего через край рассудительного счастья.

Иногда рядом с нами подавали полдник безмолвному иностранному семейству; или же, проследив за лукавым взглядом Лорны, я замечал в глубине зала нерешительного англичанина: он садился, вставал, усаживался снова, всякий раз открывая газету или журнал.

— Настоящие дети! — говорила Лорна, словно сама принадлежала к другой нации.

Мы чуть понижали голоса, хотя, впрочем, соседи наши, не понимавшие, казалось, никакого языка, нас нисколько не смущали.

— Вы больше ни о чем не хотите меня спросить?

— Хочу… Но боюсь показаться претенциозным… Мне кажется, в ваших воспоминаниях не осталось места для меня. Как вы сами давеча сказали, речь не обо мне, а о совокупности обстоятельств…