Нагой человек без поклажи - Ольга Ицкова

комнат для персонала, одна из них выделена вам, – бубнил сотрудник. – Когда планируете переехать? Нам нужно будет заключить новый договор, давайте сразу решим с датой…

– Вы знаете, – торопливо прервал я усталого сотрудника, – может быть, позже.

Мрачный сотрудник равнодушно пожал плечами и, бросив формальное прощание, ушел, громко топая своими тяжелыми зимними ботинками. Я не оглядывался, но чувствовал спиной самодовольную улыбку Берла. Это самое «позже» так и не наступило. До самого последнего дня я спал на приставной раскладушке в нашей перенаселенной общажной комнате.

Постоянное присутствие Берла и его непосредственное участие во всем, что происходило со мной на архипелаге, несколько разнилось с тем, что мне про него поначалу рассказывали. И тем более лестным становилось осознание – он ни с кем прежде не носился так, как со мной. Пожалуй, если бы не он, я взвыл бы от холода, темноты и однообразия в первые же полгода. Но мне – или мне стоит сказать, нам? – удалось продержаться почти все двадцать четыре месяца на удивление бодро. А мне не раз приходилось слышать, что таким деятельным и в таком добром расположении духа Берл бывал крайне редко.

И я говорю, что нам удалось не падать духом «почти» все двадцать четыре месяца из моей командировки на Крайний Север, потому что в последний месяц перед моим отъездом все разладилось.

Бывали дни, когда Берл подолгу не возвращался в нашу комнату в общежитии. Такие дни бывали и прежде, и если поначалу меня это удивляло и волновало, то со временем я привык – и продолжал верно ждать возвращения Берла, прежде чем заснуть самому. Но если прежде такое происходило относительно редко, то в последний месяц это случалось с завидной частотой. И чем неумолимо ближе становился день моего отъезда, тем меньше Берл становился похож сам на себя.

Я лежал на спине, отчетливо чувствуя спиной металлические трубки, составлявшие скелет моей допотопной раскладушки. Подушка под головой сплющилась, но приподняться, чтобы ее взбить и лечь повыше, не было сил. Сцепив руки на груди, я вглядывался в темный потолок, восстанавливая по памяти узор трещин, и прислушивался к мерному дыханию своих соседей. Время от времени Лева начинал беспокойно ворочаться, и тогда кровать натужно скрипела под его большим тяжелым телом. Во сне он что-то бормотал и неизменно жалобно звал маму. Хотя он и был родом с Донбасса, в его голосе порой проскальзывали истинно одесские интонации, а его бессознательная тяга к матери вызывала в моей голове кучу нехороших ассоциаций и плоских шуток про евреев и их любовь к маменьке. Сам я по собственной матери не слишком скучал, и потому Левино трепетное отношение (вы бы слышали, как он с ней по телефону разговаривал!) вызывало во мне нечто среднее между умилением и комплексом плохого сына.

От размышлений о матери и смутно-беспокойного ожидания семейного застолья в Омске, куда обязательно придется ехать по возвращении, чтобы отпраздновать и ответить на все вопросы про север – и почему все обязательно нужно праздновать? – меня отвлекли странные звуки. Мои электронные часы показывали без двенадцати минут пять утра, а по длинному и узкому коридору общежития, больше похожему на каменную кишку, метался неясный шум. Когда я услышал что-то походившее на человеческий голос, то подскочил словно ошпаренный, кое-как влез босыми ногами в свои зимние ботинки и выскочил за дверь комнаты.

Берл растерянно сидел посреди коридора, неловко раскидав вокруг себя свои внезапно слишком длинные конечности. Он рассматривал свои руки и ноги с таким разочарованным недоумением, словно они отделились от его тела и совершили что-то отвратительное. Он поднял на меня взгляд, но словно бы не узнал – ему потребовалось несколько мгновений, чтобы сфокусироваться и признать во мне меня. В его мычании я разобрал нечто, походившее на «Грач» – или просто услышал то, что хотел. Некоторое время я стоял, как вкопанный, на пороге нашей комнаты, и не решался подойти к нему. Берл сейчас представлял из себя болезненно жалкое зрелище, и мне по какой-то причине было страшно приближаться к нему – словно это вовсе и не он, или он, но разыгрывает меня как-то откровенно по-дурацки, и вот-вот он встанет, отряхнется и засмеется уверенно и смело, скажет, что на моем лице написано совсем уж глупое испуганное выражение, и мы пойдем с ним на улицу курить.

Но Берл не вставал, не смеялся надо мной, и то, что казалось глупой шуткой, продолжало происходить прямо на моих глазах.

Он выглядел отчаянно молодым. Растрепанные вьющиеся волосы; впалые щеки – сейчас щетина не только не скрывала худобы его лица, но словно бы специально подчеркивала ее; по-глупому торчащие в разные стороны уши. Потерянный взгляд и печально изогнутые губы лишь добавляли ему невнятной неприкаянности. Словно он – потерявшийся ребенок. Словно он – без имени, без родины, без всего. Худой и заблудившийся. И все, что у него осталось – слишком длинные и неловко раскиданные по коридору руки-ноги и заплетающийся язык.

– Вот так-то оно, Грач, кончается, – с трудом выговорил он этим самым своим заплетающимся языком. – Все кончается, и ничего ты… Ай, да чтоб тебя!

Он расстроенно всплеснул руками, и неожиданно мне стало жутко стыдно, что я наблюдаю за ним так издалека, что так избегаю встречаться с ним взглядом – поэтому я кинулся к нему. Теперь я сидел перед ним на корточках, и с такого близкого расстояния я отчетливо чувствовал всю выпитую им недавно водку. Пожалуй, впервые за долгое время мы оказались на одном уровне, и мне не приходилось заглядывать ему в лицо снизу-вверх. И я наконец без опаски заглянул Берлу прямо в глаза – оказалось, они у него зеленые. В ту же секунду я подумал, что это открытие мне бы хотелось сделать в другое время и при других обстоятельствах, но Берл лишь печально качал головой и потерянно блуждал своими глазами цвета весенней травы по моему лицу.

– Вот так-то, – зачем-то очень тихо повторил он, – все кончается.

– Да что кончается-то, успокойся, надо спать идти, – бормотал я, придумывая, как провести его в комнату как можно тише.

– Все кончается, Грач. Я вот думал, что давно уже кончился. А скоро ты уедешь, и от меня, похоже, совсем ничего не останется.

Я замер от неожиданности, услышав это. Теперь Берл просто молчал и смотрел пустым взглядом куда-то поверх моего плеча. Он всегда смотрел куда-то мне за спину, словно бы следил за тем, чтобы никто не подобрался ко мне с тыла. Словно прикрывал таким образом. И не уследил за своим собственным тылом, дурак, – подумал я с неясным отчаянием. Его «от меня совсем ничего не