Пути и судьбы - Беник Сейранян

— Господь?.. Гм… господь? — с горькой усмешкой переспрашивал Поликарпэ. — Была бы сила в этих руках, а мы и без господа бога обойдемся…

Большая семья была у наборщика. Кроме пятерых ребят, он содержал и оставшихся в селе родителей, да еще растил приемного сына, Сашу, отец которого был убит во время демонстрации в Александровском саду, а мать умерла от родов.

Лейла любила этого мальчонку не меньше своих и, когда речь заходила о нем, всегда говорила:

— Какой же он сирота?.. Разве я могу отделить его от Зурико… обоих своей грудью выкормила.

Было это давно. Поликарпэ вернулся домой хмурый, потемневший.

— Что случилось? — встревоженно спросила Лейла.

— Что могло случиться? Одним сиротой больше на свете стало: Фрося умерла, оставила новорожденного…

Лейла накинула на плечи шаль и вышла.

Машинист Дубровский жил недалеко, на соседней улице. Войдя в дом, Лейла молча подошла к люльке, завернула новорожденного в одеяльце и унесла с собой.

На другой день, одна за другой, стали приходить к ним соседки. Одна принесла колыбельку, другая — бельишко, третья — бутылку молока для самой Лейлы.

— Пей, Лейла-джан, тебе нужно есть за двоих…

И Лейла осознала, что теперь уже она мать не пятерых, а шестерых ребят. Ну, что ж… Поставила две колыбельки рядом и протянула к ним шнурок: проснутся ночью, она и покачает обоих сразу.

Так прошли годы. Саша подрос и раньше, чем Зурико, назвал Лейлу мамой; первым он и ходить начал.

Надо было удивляться, как плечи Лейлы выдерживают заботы о такой большой семье. С раннего утра она была на ногах. День-деньской не знала минутки покоя.

Для Поликарпэ она была не только верной женой, но и преданным другом. Не раз она выносила из типографии прокламации, чтобы затем, при помощи Левона или кого-нибудь другого, отослать их по назначению. И далеко не всегда в ворохе пеленок и одеялец, который она бережно несла на руках, был завернут ребенок!..

Тревожно жилось Лейле. Как только Поликарпэ с товарищами собирались в кухне, Лейла тотчас окружала себя ребятишками, снимала со стены чонгури и затягивала звучную грузинскую песню. Дети с гомоном резвились тут же, и всякому, кто слышал этот шум издали, казалось, что люди под этой счастливой кровлей не знают горя. А между тем под этим кровом прочно поселились нужда и забота. Потому-то два старших сына Поликарпэ, которым едва исполнилось по тринадцать лет, один за другим устроились на работу в депо, потому пошла на работу и его дочка — Тина.

Немало опасных поручений выполняла Тина вместе с Левоном. Это они оповещали подпольщиков о предстоящих тайных собраниях, до поздней ночи сторожили возле домов, где собирались сходки, расклеивали на стенах города прокламации.

Когда в день похорон матери Левон увидел среди пришедших проститься с покойной Тину и Лейлу,'он на мгновение забыл о своем горе. Нет, он и его братья не одиноки. Вот пришли, собрались друзья их несчастной семьи. И каждый старается чем-нибудь помочь. Один принес материю на саван, другой притащил доски, тут же во дворе обстругал их и вот сбивает, гроб.

Гроб поставили на телегу и отвезли на кладбище.

Впереди телеги шел возчик, старый кривоногий крестьянин в лаптях.

Сейчас же за телегой шла Ази, окруженная женщинами. Все они были в черном.

За женщинами шли мужчины, соседи Сона, в большинстве старики, и несколько товарищей Тиграна. Шли, понурив головы, задумчивые, молчаливые.

Все эти люди словно плотно сомкнулись вокруг детей покойницы, чтоб защитить их от бед и напастей.

Среди детей не было только Аби. Узнав о смерти матери, он сбежал из дому и больше не показывался.

Гроб с телом Сона опустили в яму, еще с утра вырытую мужчинами в твердой, каменистой земле.

Похоронили ее, как сироту, среди чужих, незнакомых могил. Похоронили и ушли. И осталась одна сирота на кладбище, и четверо сирот дома…

II часть

Микаэл Аразян

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Счастливые люди, особенно если их ждут впереди еще лучшие дни, редко вспоминают о своем прошлом. Не так уж приятно вспоминать о прошлом и тем, кто мало успел в жизни, — что утешительного могут найти они в днях минувших?

Однако ни один человек, хочет он того или не хочет, не может совсем отрешиться от своего прошлого, потому что он так же органически связан с ним, как дерево связано со своими корнями.

Каждый раз, когда Микаэл садился за стол и перед ним появлялся стакан горячего чая с причудливо извивающимися над ним струйками пара, ему неизменно вспоминался узкий и длинный, мрачный нетопленный коридор, полный таких же, как сам он, оборванных сирот. В конце- коридора смутно вырисовывался черный и тоже длинный стол, над которым вечно висело густое облако пара: за этим столом пили чай самые нуждающиеся питомцы школы.

Ах, этот чай, подслащенный коричневым тростниковым сахаром, эта недокипяченная, но такая ароматная жидкость! Густо поднимавшийся от нее пар растекался, насыщая влагой и без того тяжелый воздух коридора. Но разве нашлось бы в мире что-нибудь еще, что способно было вызвать такое безграничное удовлетворение, какое доставлял этот горячий душистый напиток?

Иногда Микаэлу казалось, что если бы ему, вместо завтрака, обеда и ужина, давали только этот сладкий чай, он так и пил и пил бы его без конца, и все казалось бы ему мало.

Но давали всего один стакан, да и то на палец недолитый. Обжигая горло, Микаэл проглатывал его сразу, а потом, продолжая сидеть за столом, с завистью посматривал на соседей, стаканы которых казались ему большими, как ведра.

Уж позволили бы встать и уйти… Но нет! Надо было сидеть и ждать, пока все не опорожнят свои стаканы. Только тогда по команде дежурного воспитателя они могли встать, воскликнуть: «Да здравствует Красная Армия!» и разойтись по классам.

Первой в класс приходила учительница Нектар, желчная женщина с глубоко запавшими подведенными глазами и накрашенным лицом. Все вставали, крестились и хором прочитывали «Отче наш». Затем начинался урок. В руках у учительницы была линейка, да такая длинная, что, не вставая с места, она больно хлопала ею по пальцам учеников, доставая до сидящих на третьей парте.

В школе так часто чередовалось «Да здравствует Красная Армия» и «Отче наш», что Микаэлу казалось — одно было обязательным продолжением другого.

Вот уже несколько месяцев, как Микаэл учился, но ему все еще не верилось, что это правда, а не волшебный сон.

В самом деле, разве мог он мечтать, что настанет день, когда он возьмет в руки книжку и пойдет в школу?

Однако этот день пришел. Пришел неожиданно, с громом пушек, треском винтовок и пулеметов, с песнями бойцов 11-й армии.

В эту ночь до рассвета не стихала перестрелка. Мостовая звенела под стальными конскими подковами.

…Город полон тревожного гула. Паника. Люди бегут. Мчатся фаэтон за фаэтоном, повозка за повозкой. Дворники забыли зажечь фонари, и улицы потонули во мраке. Настороженная, пронизанная гулом, лязгом, конским ржанием ночь корчится в родовых муках.

Война, революция… Встала на дыбы разбушевавшаяся стихия, океанскими волнами накатились друг на друга две армии, два мира. Кругом говорят, что какой-то старый мир должен рухнуть, а на его месте поднимется из руин новый мир.

И вот эти два мира — старый и новый — столкнулись в отчаянной схватке, наполнив наэлектризованную тьму тревожным гулом.

В эту ночь дома были только Микаэл и Арменак. Аби уже давно не появлялся, а Левон три дня подряд не выходил с завода. Слабенького Арменака хватило ненадолго, его скоро свалил сон; а Микаэл до самого утра не сомкнул глаз.

Сидя у окна, Микаэл чутко прислушивался к уличным шумам, к ружейной пальбе, отдаленному грохоту орудий. Вокруг происходило что-то очень похожее на землетрясение. Стоило только мальчику подумать о том, что все кругом — дома, улицы, скверы, — словом, все. что сделано людьми до сих пор, должно погибнуть, чтоб освободить место для чего-то нового, как его невольно пробирала дрожь.

Но когда утром Микаэл открыл дверь и, высунувшись на улицу, осторожно огляделся, он не заметил никаких следов разрушений. Кругом было тихо и спокойно.

Взяв стоявший у дверей ящик чистильщика ботинок, с щетками, гуталином, разными мазями, старыми и новыми полосками ‘бархата, он накинул ремень на плечо и вышел из дому.

Дойдя до конца улочки, Микаэл по узкой тропинке спустился в небольшую балку, по дну которой еще стлался легкий утренний туман. Минуя балку, тропинка выводила к железнодорожным путям, за которыми начинался город.

Выбравшись на взгорок, Микаэл внимательно огляделся. Вокруг ничего не изменилось. Все было, как вчера, как позавчера, как раньше. То же оказалось и в самом городе: все дома и улицы оставались на своих местах. Только магазины закрыты: должно быть, потому, что еще рано.