Серая мышь - Николай Омельченко

Калина водит свой старенький «бюик» уверенно, я бы сказал, даже грациозно, я любуюсь ее легкими движениями, ее приветливой доброжелательной улыбкой, адресованной всем, даже тем, кто мешает ей ехать, нарушая правила движения.

Пока «бюик» виртуозно выбирается из автомобильной сутолоки торонтских улиц, мы молчим. Заговариваем на шоссе. С дочерями я говорю по-украински, они охотно поддерживают меня, правда, Кешина говорит хуже Джулии, у нее заметный английский акцент.

— Уже нашла что-нибудь? — спрашиваю я.

— Нет, папа, но ты не беспокойся, есть кое-что временное. С голоду не умру. Имею уроки музыки, а теперь еще на ферме под Эктоном даю уроки рисования сыну одного из наших украинцев. Способный хлопчик. И отец не скряга, даже бензин мне оплачивает.

Я одобрительно киваю, а у самого сердечко ноет — моя дочь, моя талантливая Калина — безработная, зарабатывает на жизнь случайными уроками. Этих денег ей хватает на еду да на кое-какую одежонку, на то, чтобы выплачивать кредиты, а квартирку на втором этаже частного коттеджа на Нейрон-стрит оплачиваем мы с Джулией, — квартиры в Канаде очень дорогие. Сколько раз я говорил: живи у нас, Калина. Нет, всем современным детям, даже в ущерб себе, хочется быть самостоятельными, им кажется, что свое гнездо — это уже полная свобода. Калина не понимает, что, живи она с нами, — расход был бы меньше и теплее бы было на душе у нас с Джулией. В том, что Калина отделилась, есть доля вины и Джеммы, мне сдается, что ее примеру последовала и младшая дочь. Мы с Джулией не смогли втолковать ей, что Джемма — при деле, ее рисунки печатают почти все украинские журналы не только в Канаде, но и в Штатах, во Франции, Австралии, даже англоязычные издания нередко печатают ее. Последние два года она делала иллюстрации к бестселлерам, что не всегда удается даже известным художникам, плата за такие иллюстрации книг высокая. Джемма уже ездила туристкой на Украину, была там более трех недель. Это обошлось ей не так уж дешево. Она умеет устраиваться, я рад за нее, в моей старшей дочери счастливо уживаются две зачастую несовместимые черты — талант художника и практичность.

Бимсвилл находится неподалеку от Торонто, между городишками Гамильтоном и Сент-Кетеринс. Мы мчимся по одной из лучших в Канаде дорог — по трассе имени королевы Елизаветы Первой. Этой осенью ожидают в Торонто Елизавету Вторую. О ее визите трезвонят все газеты. Говорят, она немного обижена на наш город. В прошлый приезд королева села за баранку своего лимузина и была оштрафована дорожной полицией за превышение скорости. Такие у нас принципиальные полицейские — даже высоких гостей не щадят. Вспомнив об этом, я бросаю взгляд на спидометр и говорю Калине:

— Не гони, не нарушай. Королеву и ту оштрафовали. Для нее тот штраф — пустяк, а ты потратилась на фестивальные билеты, и штраф тебе уже не по карману.

Калина сбавила скорость.

— На этой трассе мне столько вспоминается, — задумчиво говорит она и замолкает. Улыбка сходит с ее лица.

Я знаю, о чем думает моя дочь, что вспоминает. Случилось это, когда Калина была еще школьницей…

Не так давно на окраине нашей провинции Онтарио неподалеку от реки Ниагары держал небольшую ферму мой старый приятель Лаврентий Кардаш, ныне уже, как пишут у нас в некрологах, отошедший в вечность. Одну из зим у меня в Торонто жил его сын-студент, сокурсник по университету и приятель моего Тараса. За это Лаврентий пригласил на лето к себе на ферму моих детей.

Тарас и Джемма не выдержали там и двух недель — их потянуло назад, в Торонто, даже в летнюю духоту им больше по душе был город. А Калина осталась. Я был удивлен: что ей так понравилось? Но когда мы приехали навестить ее, она уселась привычно ко мне на колени, обняла и прошептала на ухо:

— А у меня есть тайна. Я ее раскрою только тебе… — Вздохнула, закрыла глаза и выпалила: — Мне понравился один мальчик!

— Ну и что? — не очень обрадовался я.

— Из-за него я тут и осталась. Решила проверить, серьезно это у меня или нет.

— И как же?

— Серьезно.

— Сколько ему лет?

— Двенадцать, как и мне.

— Жениться, пожалуй, вам еще рановато, — едва удержался я, чтобы не рассмеяться.

Калина ответила серьезно:

— Почему вам, взрослым, сразу же в голову приходят глупости?

— Так уж мы устроены, — вздохнул я.

— А почему ты не спрашиваешь, кто он?

— Думаю, если ты сочтешь нужным, сама скажешь.

— Этот мальчик индеец. Я была в «Ниагара Фолс» и там с ним познакомилась.

Я молчал.

— Он живет неподалеку от Ниагары, в деревне. Только об этом никому ни слова, пусть это будет нашей тайной.

Вот и все, что в тот раз рассказала мне Калина. Не помню уже, что прервало нашу беседу. Кажется, вошла Джулия, и Калина, замолчав, выбежала играть на улицу. При матери она не хотела говорить об индейском мальчике. Моя Джулия, несмотря на всю ее доброту и то, что выросла она в очень бедной семье, больше всего на свете боится бедности, боится и презирает ее. Всех индейцев считает бездельниками и шантрапой. А то, что они бедны, известно всем. И деревушку ту, где живет мальчик, с которым познакомилась Калина, я тоже знаю: единственная индейская деревенька Чиппуава с последними представителями племени оджибуэев.

Вот так и появилась у нас с Калиной общая тайна. Каждый раз, когда я приезжал на ферму, дочь привычно забиралась ко мне на колени (она еще не могла отвыкнуть от этой детской привычки) и повествовала мне о своем новом друге. А если она забывала или просто была не в настроении, когда мы оставались одни, я сам спрашивал:

— Ну, как там поживает наша тайна?

— Он красивый и смелый, — как-то сказала мне Калина. — Когда мы идем с ним по набережной Ниагары, все смотрят только на него. Он даже полицейских не боится. Один раз к нам подошел полицейский с дубинкой и говорит: «Ты чего тут каждый день шляешься, грязный индейский мальчишка? Здесь гуляют туристы, приличная публика, а ты, поганец, весь пейзаж портишь». А он гордо отвечает: «Осторожно со словами, сэр, а то как бы вам не пришлось пожалеть. С вождем индейцев в дружбе сама королева Англии Елизавета. Вон сколько портретов нашего вождя с ней на витринах и в газетах. Оттиски наших профилей почти на всех ниагарских сувенирах, даже на автомобиле „понтиак“ гордый индейский профиль, а не ваш, сэр».

Я видел в газетах эти фотографии — английская королева, «великая белая мать», в строгом белоснежном костюме и индейский вождь в пестром головном уборе из перьев.

— А во что вы играете, чем занимаетесь, когда бываете вместе? — спросил я.

— Мы ходим. Просто ходим и смотрим на людей, на машины, на лотки с сувенирами. А потом останавливаемся и долго любуемся водопадом.

— И вам не надоедает? — улыбнулся я.

— Вовсе нет. «Ниагара-Фолс» никогда не бывает одинаков. Когда пасмурно, он белый, ну, совсем как молоко, будто оно кипит в огромном котле. Когда светит солнце, — над ним широкая радуга, а иногда сразу несколько, одна исчезает, другая появляется. Мы даже загадываем, кто раньше увидит новую. Нам очень весело. А вечером и вовсе красота. Зажигаются разноцветные прожектора, окрашивают водопад, и кажется, что не вода падает вниз, а льется раскаленная лава, даже страшно становится; все полыхает огнем.

— Папа, дай мне три доллара, — как-то попросила Калина.

— Зачем тебе? — удивился я.

— У моего друга день рождения.

— Давай вместе купим ему подарок.

— Нет, он гордый и подарков не берет.

— Зачем же тебе три доллара?

— Мы хотим спуститься на лифте к подножию водопада, это стоит один доллар, он давно мечтает об этом.

Потом Калина рассказывала, как они провели день рождения ее друга.

— Мы встретились у клумбы, знаешь, той, где часы из травы и цветов — циферблат травяной, цифры из цветов, а стрелки настоящие, железные. Поначалу мы всегда долго смотрим на часы. Мой друг сказал однажды, что он видит, как движутся стрелки. А я сколько ни смотрю — не замечаю их движения, вижу только, когда они уже переместились. Но я ему верю. Он никогда не обманывает, опять же потому, что гордый. А еще он никогда не смеется, говорит: смеется лишь тот, кто доволен жизнью…

После этих слов Калина надолго умолкла, мне показалось, что она видит перед собой стрелки, внимательно глядит на них, пытаясь заметить их движение.

— Потом мы слушали колокольный концерт, — продолжала Калина, — там даже звучала мелодия твоей любимой украинской песни «Ой ты, Галю, Галю молодая». — И вдруг Калина спросила: — Это правда, папа, что у тебя когда-то была жена Галя? Ты ее очень любил?

Что-то теплое стиснуло мне сердце, возможно, я даже застонал. Затем глубоко вдохнул в себя воздух, и крепясь, ответил:

— Правда, Калина. Это было еще в той, другой жизни, которую уже никак не вернешь.

Калина сочувственно посмотрела на меня и тихо заметила: