Серая мышь - Николай Омельченко

Я никогда не уповал на волю божью, большую часть жизни жил только своим умом, но в те времена я был молод, доверчив и крайне предан во всем — в любви, дружбе, в привязанности, и, повторяю, всегда высоко ценил каждый храм, каждую церквушку как естество искусства, но всякие поповские выдумки презирал, по этому поводу у меня были стычки не только с попом, но и с отдельными фанатичными прихожанами, родителями моих учеников, они все же водили на говенье и прочие церковные процедуры своих детей, и таких было большинство. Однажды, где-то уже в декабре, налетела невиданная в нашем краю буря, ветер срывал крыши и ломал деревья. Под старым ясенем укрылись трое подростков, сын председателя сельсовета и сыновья двух активистов, бывших бедняков, из числа тех, кто не ходил в церковь. Старый ясень с подгнившими корнями не выдержал напора ветра и рухнул, подмяв под себя несчастных подростков. И пошла по округе пущенная попами и их прихвостнями молва: это вероотступников бог наказал. Случалось немало и других мелких несуразиц, но на фоне того, что происходило вокруг, они не были заметны. Ходили слухи, будто националисты напали на польский хутор и перерезали все население от стариков до детей, в соседнем селе застрелили председателя сельсовета. Поповские прихвостни и это относили к божьей каре. Но когда в том же селе оуновские «харцизя- ки», как их называли в народе, ограбили попа, ворвавшись к нему темной ночью, и попутно вырвали решетки в окне местной лавки, забрав выручку и все спиртное, то сам поп попросил защиты у советских органов внутренних дел. Он уже не говорил, что это «божья кара».

После добровольного визита попа в милицию его подстрелили из обреза. Пуля попала в ногу, и поп навсегда остался хромым.

Как-то ко мне в дом пришел Юрко. Явился среди бела дня, когда я забежал на несколько минут домой. Юрко был в новом костюме с широченными от подмощенной ваты плечами, в то время модными. Его фигура казалась еще могучее, особенно против моей, тощей и тщедушной. Он был гладко выбрит, от него резко несло цветочным одеколоном и вином. Сев на диван, Юрко нагловато (в селе никто так не делал) забросил ногу на ногу, откинулся на спинку дивана и вынул из бокового кармана бумажку.

— Здесь, — торжественно проговорил Юрко, — записаны все те, кто против украинского народа, за большевиков. Пан Бошик доверили мне лично записать и поставить крестики, к кому зайдем в гости. — Он весело хмыкнул. — А точнее, на ком поставим крестик.

Я молчал, тогда это еще довольно смутно до меня доходило, и не знал я тогда и того, что не всегда уничтожались люди, которые не устраивали националистов. Местные исполнители, вроде Юрка, могли внести в эти списки и тех, на кого были злы сами или их отцы, нередко причиной была элементарная месть или просто зависть.

— Пан Бошик сказали, если вы хотите, то можете дописать кого-нибудь из своих, по желанию, а если нет — ваша воля, силить не будем…

— У меня в школе таких нет, мы же говорили об этом с паном Бошиком, — сказал я.

— То было давно, — как-то деловито, словно речь шла о какой-нибудь рыночной сделке, вздохнул Юрко, — теперь времена с каждым днем меняются, наши силы крепнут, и мы должны постоянно напоминать о себе действием.

Я понимал, что это не его слова, он сам до такого не мог додуматься, это слова Бошика.

— А из школы все-таки кого-то нужно, — раздумчиво сказал Юрко. — Пан Бошик говорил, если кто-то лично мне покажется чересчур ворожим, можно и на нем крест. Вот ваша завуч Вахромеева, коммунистка, в комсомол и пионеры всех подряд записывает, по домам ходит и лает тех, кто детей в церковь водит. Если ее не убрать, скольких испортит на свой лад та москалька.

— В церковь запретил детей водить я.

— Ну, то ты, Улас, временно, — доверчиво усмехнулся Юрко и тут же помрачнев, неожиданно выпалил: — Отдай жидовку! Вместо Вахромеевой. И та и другая будут живы… Чуешь, Улас, отдай!

Я не смог удержаться от смеха:

— Как это «отдай»?

— Ну, как отдают? Насовсем. Увезу и больше не увидишь ее. Все равно им всем скоро конец, близится час, — так сказал пан Бошик. А я ему верю. Она будет жить у меня, спрячу так, что никто не найдет.

Я пристально, с удивлением разглядывал Юрка, пытаясь понять его. Кто он? То, что Дзяйло тупой исполнитель чужой воли, для меня было совершенно очевидным, но откуда в этом физически здоровом парне патологическая страсть к еврейке Симе, хотя и красивой, но хилой девушке?

Может, это прихоть избалованного девчатами первого на селе парубка? А возможно, любовь? Нет, этого я не допускал. У таких, как Юрко, может быть лишь дикая животная страсть, любви они неподвластны, любовь для натур более тонких.

Откровенно говоря, хотелось мне тогда поговорить с ним, понять его, в чем-то разубедить. Хотя вряд ли какие-либо внушения и душеспасительные беседы могли оказать на парня благоприятное воздействие.

Раздался школьный звонок, и я поспешно ушел, оставив Юрка в доме одного. Во время урока я видел в окно свою полуоткрытую на веранду дверь. Юрко в ней не появлялся, наверное, все ждал, что я вернусь. Но, увлекшись уроком, я вскоре позабыл о нем.

7

Зашла в гости моя младшенькая — Калина. Назвал я ее так в честь моей матери. Правда, слово «вошла» не совсем подходит к ней. Не вошла, а влетела, или точнее — впорхнула так, что даже качнулись на окнах тюлевые занавески. Она небольшого росточка, но с идеальной фигуркой и хорошенькой мордашкой — одним словом, красавица, всегда веселая, на первый взгляд даже кажется легкомысленной и совершенно беззаботной. Но это обманчиво. Она серьезна и трудолюбива, хотя не так-то уж много приходилось ей трудиться и в колледже, и в университете, и за мольбертом, когда она, чтобы хоть немного сравняться с уровнем мастерства

своей старшей сестры Джеммы, брала уроки у известного художника. Калина способна ко всему: к литературе, к музыке, к рисованию, даже математика в средней школе ей давалась лучше, чем, скажем, ее брату Тарасу, избравшему профессию инженера. Не сочтите меня нескромным, когда прочтете эти строчки, но ее способности и талантливость — от меня. Внешне она тоже на меня похожа. Все считают ее моей любимицей. А у меня нет любимых детей, для меня все они одинаковы. Но кто-то же должен быть более близок; такова Калина. И тянется она ко мне больше, чем к кому-либо другому, даже к матери. Мне порой совестно за это перед Джулией, но она, по-моему, ничего особенного в наших взаимоотношениях не замечает. Джулии хорошо тогда, когда нам хорошо.

Моя младшенькая приходит к нам не просто посудачить о житье-бытье, проведать родителей, а затем убежать, — у нее всегда есть какое-то предложение, норовит вытащить кого-нибудь из нас из дому, погулять по городу, завести в кинотеатр на новый нашумевший фильм (этим чаще всего удается соблазнить Джулию), на какое-нибудь празднество или интересную встречу, стать свидетелем необычного события. Калина всегда в курсе всех дел. Вот и сейчас, наспех поцеловав меня и Джулию, потискав Жунь Юнь и сунув ей кулек конфет, она тут же выпалила:

— Сегодня «Венок» — украинский фестиваль в Бимсвилле. К двухсотлетию провинции Онтарио и по случаю Дня Канады.

Обращается она к нам с Джулией, но я замечаю, что смотрит-то на меня. Это заметила и Джулия, потому что уронила с улыбкой:

— Вот и поезжайте вдвоем с отцом, а у меня куча домашних дел.

Конечно, Калина охотно забрала бы нас двоих, но с кем останется Юнь?

У палисадника стоит потрепанный, но еще довольно резвый полуспортивный «бюик», на его передних высоких сиденьях удобно сидеть вдвоем, а третьему тесно, надо все время поджимать под себя ноги. Калина взяла это авто в кредит, платить за него еще долго, денег у меня она не просит, зная, что у нас их не густо, но иногда я кое-что предлагаю ей. Она всегда отказывается, хотя после окончания учебы еще так и не нашла себе постоянной работы, трудно с ней в Канаде — на двадцать пять миллионов населения в стране более миллиона безработных.

Калина водит свой старенький «бюик» уверенно, я бы сказал, даже грациозно, я любуюсь ее легкими движениями, ее приветливой доброжелательной улыбкой, адресованной всем, даже тем, кто мешает ей ехать, нарушая правила движения.

Пока «бюик» виртуозно выбирается из автомобильной сутолоки торонтских улиц, мы молчим. Заговариваем на шоссе. С дочерями я говорю по-украински, они охотно поддерживают меня, правда, Кешина говорит хуже Джулии, у нее заметный английский акцент.

— Уже нашла что-нибудь? — спрашиваю я.

— Нет, папа, но ты не беспокойся, есть кое-что временное. С голоду не умру. Имею уроки музыки, а теперь еще на ферме под Эктоном даю уроки рисования сыну одного из наших украинцев. Способный хлопчик. И отец не скряга, даже бензин мне оплачивает.

Я одобрительно киваю, а у самого сердечко ноет — моя дочь, моя талантливая Калина — безработная, зарабатывает на жизнь случайными уроками. Этих денег ей хватает на еду да на кое-какую одежонку, на то, чтобы выплачивать кредиты, а квартирку на втором этаже частного коттеджа на Нейрон-стрит оплачиваем мы с Джулией, — квартиры в Канаде очень дорогие. Сколько раз я говорил: живи у нас, Калина. Нет, всем современным детям, даже в ущерб себе, хочется быть самостоятельными, им кажется, что свое гнездо — это уже полная свобода. Калина не понимает, что, живи она с нами, — расход был бы меньше и теплее бы было на душе у нас с Джулией. В том, что Калина отделилась, есть доля вины и Джеммы, мне сдается, что ее примеру последовала и младшая дочь. Мы с Джулией не смогли втолковать ей, что Джемма — при деле, ее рисунки печатают почти все украинские журналы не только в Канаде, но и в Штатах, во Франции, Австралии, даже англоязычные издания нередко печатают ее. Последние два года она делала иллюстрации к бестселлерам, что не всегда удается даже известным художникам, плата за такие иллюстрации книг высокая. Джемма уже ездила туристкой на Украину, была там более трех недель. Это обошлось ей не так уж дешево. Она умеет устраиваться, я рад за нее, в моей старшей дочери счастливо уживаются две зачастую несовместимые черты — талант художника и практичность.