Литературная Газета 6296 ( № 41 2010) - Литературка Литературная Газета

– Много лет я об этом думала. И пришла к мысли, что моё поколение стало жертвой монокультурной политики. Как известно, когда-то плодороднейшая Вахшская долина в Узбекистане, которая могла бы давать четыре урожая в год, – это лучшие в мире персики, дыни, виноград – была засеяна совершенно неконкурентоспособным хлопком. А в это время в нищей Индии произрастал хлопок, славившийся на весь мир. У нас в культуре произошло примерно то же самое. У покойной поэтессы Ольги Гречко есть такая строка: «Не убили. Не дали имён…» Моё поколение попало в зазор между литературой преподносимой и тем, что я называю «литературой в отсутствии». Когда сгорела Александрийская библиотека, Гутенберг ещё не изобрёл свой станок. Хотя, возможно, все мы – жертвы того пожара. Потому что упустили в культуре, может, нечто такое, без чего в духовном смысле не вполне состоятельны. А наша российская ситуация была ещё круче. Вся так называемая запрещённая литература выразилась в книжном дефиците. И, как выяснилось потом, – в отсутствии базовой поэтической культуры, которую, конечно, составлял Серебряный век. И, разумеется, все мы – его духовные дети. Но мы были лишены этих книг, а вместо них лицезрели долины, засеянные хлопком. Правда, в отличие от узбекского хлопком конкурентоспособным. Я имею в виду шестидесятников. В тех долинах можно было собирать по четыре урожая в год. Посему все силы были брошены на этот хлопок. И когда пришло новое поколение, тоже способное давать четыре урожая, но уже не на хлопковых плантациях, его элементарно проигнорировали. Хлопок, и только хлопок.

– То есть принципиальное различие этих поколений в том, что одно сразу вышло в свет и к его ослепительности быстро привыкли, а другое изначально формировалось во тьме? «Обузданная, обуздавшая, я к представленью опоздавшая». Это твои же слова. Но ни тебя, ни твоих поэтических соратников тьма не пугала в отличие от тех, кто внутренне паниковал уже при малейшем отсутствии света? А для вас тьма – мать родна.

– Ну да. В своё время Андрей Вознесенский – анаграмматически и визуально – обыграл «тьматьматьтьмать…». Но у меня напрашивается сравнение: если тьма – анаграмма матери, то всё-таки не трагедия, что ребёнок в материнской утробе не знает, что такое свет, и пребывает в воде. Это его органичная среда. Однако трагедия, если он не родится и из этой тьмы не выйдет. Это уже глубокая дисфункция и аномалия. Значит, он должен родиться.

– Тогда в чём мотив ухода поколения в тень?

– Я думаю, что тот стыд, в ампутации которого подозревал своё поколение Андрей Вознесенский («Нам, как аппендицит, поудалили стыд»), опять нарос. Как раз к моменту созревания моего поколения. Потому что говорить в вату бессмысленно, но говорить то, чего от тебя ждут и хотят слышать по закону шоу-бизнеса?.. Может быть, это что-то подсознательное – отстраниться. Хотя у меня, например, осознанное. Насколько я знаю, у покойного Лёши Парщикова тоже был абсолютно осознанный выбор: не говорить того, чего от тебя ждут. И таким образом сохранять элемент элитарной культуры, некоего гумуса, тончайшего плодородного слоя, без которого никакая культура не живёт.

– В таком случае, может, миссия поэта не в том, чтобы неукоснительно питаться отзвуком? Неслучайно ведь Волошин обмолвился: «Тёмен жребий русского поэта»…

– Я думаю, что всё-таки миссия поэта глубоко футурологична. Настоящий поэт работает на будущее. А шестидесятники выбрали путь отнюдь не лёгкий. Даже страшно тяжёлый. Его можно определить двумя словами: «Здесь и сейчас». Это труд, который и вознаграждается «здесь и сейчас».

– И, возможно, на этом заканчивается?

– Более того, судьбы ранее ушедших это подтверждают. Сегодня никто не читает Роберта Рождественского. И трудно себе представить, что мы начнём его читать. Но культурное разнообразие прежде всего предполагает и культуру молчания. Молчание поэта иногда бывает таинственнее и значительнее, чем непрерывное стихоговорение. В этом моё поколение могло убедиться. Потому что сегодня поэзия, совершив полный круг, пришла к своего рода шестидесятничеству – переместилась в фестивали и тусовки, которые то же самое, что и поэзия большой спортивной арены, как я называю поэзию эстрадную. Только – на более локальном и более пародийном пространстве. Нынче стихи читают друг для друга те, кто их пишет. А шестидесятники читали для огромной аудитории. Но если говорить уже о другой функции поэта – просветительской и педагогической (она была всегда), то воспитывает, как выяснилось, книжная поэзия. Поэзия, звучащая, когда вся страна превращается в гигантский Политехнический, в той же огромной степени пролетает мимо ушей. Потому что чтение на Руси, книжная культура – это же традиция монастырей. Это – исконное. Когда ты с книгой, то вольно или невольно в каком-то глубоком, почти молитвенном состоянии. Вот чего, собственно, мы лишились. Как известно, в истории всё движется от трагедии к фарсу. Поэтому сегодняшняя фестивально-тусовочная поэзия – это, конечно, фарс. Ни у кого из её адептов нет ни такой харизмы, ни такой аудитории, ни такого потенциала, как у шестидесятников.

– «Ах, до чего не алконостное, не сиринное правит племя!» – написала ты. А я вспоминаю свой недавний телефонный разговор с поэтом Сергеем Строканем, одним из тех, кто знает цену слову и за которым – отечественная и мировая традиция. Строкань поведал мне о неком поэтическом турнире, в который ввергся он со товарищи. Противную же сторону представлял планктон, зародившийся в Интернете. Судьи и публика, очевидно, тоже были из того же планктона…

– А! Это верлибристы и силлаботоники? Меня на этот турнир звали. Я, слава богу, в нём не участвовала.

– В результате победили не те, кто «знает цену слову», а планктонисты. «Такого быть не может!» – едва ли не в ужасе воскликнул Серёжа. И спросил: «А что если это смерть литературы?!»

– Ну, смерть. Значит, будем хоронить литературу. Хотя трагедии здесь я как раз не вижу. Если речь о литературе, то смерть есть прежде всего смена языка.

– Выходит, для нашего общества язык планктона предпочтительнее?

– Нет, не предпочтительнее. Потому что мы опять говорим о звучащей поэзии. В мире посткультурном предпочтительнее потскультурное пространство. Это пространство не родившейся новой культуры. А планктон будет слушать планктон. Когда-то мы потешались над американскими студентами, полагавшими, что Микеланджело – это имя знаменитого футболиста, а Бетховен – имя собаки из популярной кинокомедии. Ну вот – досмеялись. Сегодня мне пожаловался преподаватель одного из московских вузов, что ни один студент в его аудитории не знает, кто такой Герцен. Я не думаю, что в России ситуация лучше. Потому что книжная культура разменена и девальвирована. Никто своевременно не подумал об этой опасности. Но здесь мне хочется спросить: о чём величайший роман Гюго «Собор Парижской богоматери»? О преступной страсти аббата к цыганке? Отнюдь нет. Студент говорит аббату Фроло, что пришла новая эпоха. Вот станок. Сейчас его запустят – и вылетят сто тысяч книг. И все научатся читать, будет совершенно невероятный взлёт культуры и грамотности. А аббат Фроло – человек средневековый, это человек камня, архитектуры. И для него смена языка – то, о чём с таким восторгом говорит студент, – страшная трагедия. Сегодня происходит то же самое. Но гораздо мягче. Потому что переход на язык информационных технологий не так болезнен, как переход от камня к бумаге. Бумага – самый непрочный материал. Спичку поднеси – и книги нет. Живущая в Нижнем Новгороде Марина Кулакова когда-то написала замечательный рэп: «Человек, никогда не читавший книг, к моему окну молчаливо приник». Вот он и приник к окну, этот человек. Понятно, что у меня волосы на голове шевелятся, когда я погружаюсь в Интернет. И тем не менее я вижу там какие-то поиски. Вопрос в том, кто с кем встречается на рубеже культуры? И кто с кем прощается?

– Потому я Строканю сказал: «Надо выбирать, с кем встречаться!»

– Вот-вот-вот! Мы с тобой помним, как в Советском Союзе процветало самодеятельное творчество. Что это было? Всего-навсего некое робкое подражание шестидесятникам. Все хотели выступать на сцене Политехнического. А артист старой школы, великолепный Борис Ливанов, когда ему предложили встретиться с какими-то самодеятельными артистами, у дамы, его приглашавшей, спросил: «Скажите, а вы бы пошли к самодеятельному гинекологу?» Вопрос в том, что эпоха самоучек, которая началась где-то на рубеже 50-х годов прошлого века, по идее должна была плавно перерасти в эпоху профессионалов. Потому что только из профессионалов вызревает культурная элита. Но момент был упущен, и общество опять встретилось с теми же самоучками. Так чего же хотят люди, получившие профессиональную закалку в молчании, в затворе? Чего хотел бы, скажем, Кюхля, выйдя из Шлиссельбургской крепости? Чтобы к нему побежали дамы с цветами? Или – чтобы все гимназисты России бросились переписывать его стихи? Его просто забыли. Кюхля – поэт небольшого дара, но я не об этом. О герметизации. Мы – как раз то поколение, которому большими усилиями удалось срастись с традицией Серебряного века, потому что ситуация «литературы в отсутствии» диктовала поиск этих самых книг. Я ждала дня получения стипендии, чтобы в мёрзлом автобусе за сто километров трястись в какой-то райцентр, где по наводке, может быть, мне удастся купить томик Пастернака. Знание, добытое усилием, имеет другую цену. Поэтому русская наука поднялась на усилиях сыновей сельских попов. Тот же Иван Владимирович Цветаев – это сейчас он отец Марины Цветаевой. А было время, когда она была его дочерью. Он на медные деньги учился, выбираясь из нищеты. Знание, пропорциональное усилию, оно и вознаграждалось. Сегодня знание безусильно, поэтому поверхностно.