Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

не удалось понять менее проницательным последователям Фрейда, превозносившим метод «лечения речью», пресловутый talking cure и якобы заключенную в этом методе «уважительную гуманность» врача. Речь, которую Фрейд из истерички вытаскивал, безусловно, выражала личный симптом пациентки, но не только. В первую очередь она имела отношение к обстоятельствам тяжбы Фрейда с субъектом из хорошо знакомой ему среды – профессионалов, респектабельных мужчин, вызывавших у пациентки, описанной Лаканом, боязливый трепет и отчаяние.

Такая предыстория вхождения истерички в анализ наделяет ее в глазах Фрейда особыми чертами. В ее лице он готовится встретить продукт определенного окружения, одновременно двигаясь навстречу одному из наиболее заметных истерических симптомов, касающихся речи. Истеричка не только может быть подвержена немоте, невротическому мутизму, но само ее положение на пике симптоматики отличает своеобразная неготовность быть говорящей, брать слово, особенно в присутствии мужчин – например, врачей или старших родственников (дяди, брата, отца). Отношения истерического субъекта с отцом, как правило, отмечены наиболее яркой нехваткой в области речи, что подчеркивают клинические случаи девического мутизма. В концентрированном виде эта симптоматика воплощена в вопросе обеспокоенного родителя нервной больной: «Почему нема моя дочь?» Родитель, как правило, испытывает по поводу происходящего полное недоумение – с его точки зрения, для дочери сделано все возможное и даже сверх того.

Почему же она молчит? По-видимому, чтобы не говорить того, что будет воспринято носителем генитальной позиции как глупость, проявление интеллектуальной и душевной слабости. Это обстоятельство нужно принять во внимание в первую очередь потому, что истеричка действительно хочет сказать вещи, которые именно таким образом и могут быть расценены. Когда истерический субъект все же заговаривает – при условии, что при этом он хочет сразу перейти к существу своих воззрений и говорит без обиняков – возникает нечто сентиментальное, если не утопическое. Например, истеричку может занимать угнетенное положение разнообразных «младших сущностей», с ее точки зрения, сходное с ее собственным: она солидарна с детьми, с животными, с разного рода флорой и фауной, ее волнует недостижимость всеобщего счастья, она хотела бы, чтобы общество строилось на справедливых началах и в нем преобладала духовная составляющая.

Все это ни в коем случае нельзя считать исторической случайностью, преходящим влиянием круга чтения (хотя не следует сбрасывать со счетов отмеченную уже Фрейдом одержимость истерического субъекта самообразованием и склонность к размышлениям, в которых сказывается чуткость натуры в сочетании с фригидностью и подвижничеством – то есть, по существу, с тем, что современная Фрейду литература начала обозначать модным словом «альтруизм»). Иными словами, речевое бытие истерички основано на проповеди, которую ни ее отец, ни ученый муж любых степеней и званий слушать, естественно, не станет и даже если считает ее «подобающей» для своей дочери или пациентки (ибо именно так, с его точки зрения, должны говорить и мыслить «чувствительные женщины»), ему самому эта речь ничего не сообщает. Причину появления этой проповеди в себе он не видит, хотя, возможно, и согласится с тем, что она контрастно оттеняет и дополняет его позицию. Во всяком случае решать свои задачи и устраивать собственные дела она ему не мешает.

Однако именно это не устраивает истерического субъекта. Он вовсе не намерен служить убаюкивающим фоном, источником невинного и забавного лепета. Тратить свои слова попусту истеричка, ранее сталкивавшаяся с насмешливым отчуждением, больше не будет и поэтому хранит молчание.

Таким образом, речь истерички – не в ее бытовых проявлениях, а «полная», выражающая предельные чаяния – представляет собой своего рода доктринерство, резонерство на утопической основе. Симптоматично, что Дора, самая известная представительница истерического дискурса, была также сестрой Отто Бауэра, чьи собственные идеи и политическая активность были визитной карточкой австрийского социалистического движения. Забывать о вкладе некоторых других истерических пациенток в женское движение после их ухода из анализа тоже не стоит. При этом с аналитической точки зрения речь, на которой строятся эти виды политической деятельности, отличается тем, что в ней выражено отчаянное требование и поставлены условия, сформулированные так, что их невозможно выполнить.

Наличие этого требования и его заведомая неисполнимость проливают свет на известный аналитический факт: от предлагаемого ей доступного удовлетворения – например в традиционной сексуальной форме – истеричка, как правило, отказывается. Связано это не с пресловутой фригидностью в физиологическом или даже «нервном» плане, а с неспособностью уступить свою позицию в речи. Таким образом, истерический субъект, вопреки всем увещеваниям, оказывается в заведомом тупике, поскольку стоит в своей речи на позициях, занятых тем, что оказалось не нужно и было отброшено генитальным отцом. Сойти с этого места, где отброшенное оберегается в перспективе ради ее же отца, в надежде, что за заключенным в ее речи объектом он, как диккенсовский мистер Домби, с раскаянием вернется – истеричка не в состоянии. Ее речь полностью зависима от его речи.

Момент этот стал очевиден в выходом на авансцену современного феминистского движения, которое, впрочем, не предложило убедительного выхода из сложившегося положения. Его представительницы топчутся на месте не в силах решить, должны ли они требовать себе пра́ва пользоваться речью мужчин-профессионалов или удовлетвориться легализацией тех эфебовых речей, что достались им от дискурса истерички, то есть добиваться уважения своих заигрываний с умеренным анархизмом. Оппозицию эту им удалось продемонстрировать довольно наглядно: не позволив в дальнейшем обществу закрывать на ее существование глаза, они, очевидно, достигли по крайней мере некоторых своих целей.

Феминистский активизм, равно как и любой другой, противопоставляющий себя «насильственной природе власти», ищет ответа на тот же вопрос – каким образом можно доставшейся им в наследство непроизнесенной речью истерички воспользоваться? Сто́ит ли она в принципе того, чтобы на ней настаивать? Предсказуемо положительный ответ активистов, использующих подобную речь для обоснования своих политических программ и требований или объясняющих с ее помощью происходящие в обществе процессы, показывает, что в ней усматривают определенного рода истину. С психоаналитической точки зрения это чистой воды нонсенс, однако масштабы использования этой речи не позволяют просто отмахнуться от ее существования. Сегодня большая часть наук, называемых гуманитарными, включая социально-критическую мысль, особенно постколониальную, обязана своим существованием именно заботе истерического субъекта о том, что было предположительно отброшено генитальным субъектом в ходе его кастрации – нечто такое, что истерик призван защитить и сберечь.

Не обсуждая политические апории, в которые такая позиция то и дело себя загоняет, важно заметить, что как раз к оберегаемому истеричкой замыслу Фрейд и двигался, причем делал это столь стремительно, что не мог не вызывать у своих анализанток тревогу. После первого броска в конспирологию детских изнасилований, в ходе которого Фрейд невольно поддержал и приукрасил могущество желания отцов истеричек, он предпринимает другой, более осторожный, но все еще недостаточно сдержанный заход, призванный продемонстрировать то ценное,